Сен. Книга пятая. Взросление Сена читать онлайн, Илья Арсёнов
Автор Илья Арсёнов
Пролог
Лич отдал приказ в звезду, и высшего демона свернуло от боли, визг было резанул по ушам, но защита звёзды быстро погасила этот инцидент. Демон покрылся тёмной дымкой, буквально тая в воздухе, но лич являлся слишком опытным демонологом, чтобы позволить твари ускользнуть в камень душ.
– Итак, – я дождался, когда высший обретёт достаточную материальность, чтобы говорить, – надеюсь кривляния закончились. И мы сможем пообщаться, а поговорить нам есть о чём…
Я подтянул телекинезом стул, сел поудобнее и начал допрос про текущее состояние в доминионе. Может, найду лазейку, чтобы отблагодарить гостеприимную хозяйку по всей строгости…
Прошло чуть больше часа допроса, допроса тяжёлого. Демон ни в какую не хотел делиться информацией. Нет, он не врал и тем более не молчал, но все его ответы были настолько уклончивы, что зачастую уводили очень далеко от основной темы.
На удивление, разумная тварь, на удивление! Все-таки близость к Бездне должна плохо влиять на мыслительный процесс, но эта тварь переспорила бы немало философов Кахора.
– Ладно, Падший, мы ещё продолжим, – я махнул рукой, – я найду способ «порадовать» твою госпожу.
– Оооо, – издал протяжный смешок старик, – Владыка хочет порадовать прекрасную Елиразоли ещё раз?
Я развернулся и указал глазами на дверь, приглашая учителя покинуть надоевший подвал.
– Это он про твоё совокупление с Елиразоли? – спросил лич, вставая.
– Видимо! Про что ещё он может болтать? – я покачал головой, сделал пару шагов. – Стоп! – я остановился, как вкопанный, пораженный ужасным предположением. – Тварь! Что ты имеешь в виду?
Глава 1. Пробуждение
{Российская Империя, Святоград, Императорский дворец, один из личных кабинетов Императора, 5 августа 2531 год}
– Роман Ахметович, – обратился владетель всей Российской Империи к немолодому грузному мужчине, – у меня к вам небольшая просьба.
– Я весь внимание, Ваше Величество, – спокойно ответил тот своему господину.
Император посмотрел на своего собеседника, директора Имперской Службы Внешней Разведки: он сидел в соседнем кресле так, словно проглотил кол и ни спускал глаз с господина.
– Надо поработать с одним аристократом в окрестностях столицы.
– Ваше Величество, вынужден осмелиться и предупредить, что работа в пределах Империи – не наш профиль. Подобными делами занимаются мои коллеги из Имперской Службы Безопасности.
– Я знаю, Роман Ахметович, я знаю. Но есть весомые причины, почему этим делом должна заняться именно ваша вотчина, именно Имперская Служба Внешней Разведки.
– Хорошо, Ваше Величество.
– Ваша цель – граф Алексей Уральский. Последний из клана Уральских. Бывший глава Крыла Исследований и Инноваций.
Там довольно запутанная история и с кланом, и с терактом в основном комплексе Крыла. В общем, здесь вся доступная информация по графу, – Император достал из стола тонкую полоску одноразового носителя информации и положил перед Романом Ахметовичем.
– Я понял, Ваше Величество, – глава внешней разведки забрал носитель со стола и спрятал в сейф-кошелёк, имплантированный в его левое предплечье. – Задача? Дискредитация? Или, может быть, ликвидация? У меня как раз вернулась прекрасная команда по организации несчастных случаев.
– Ни в коем случае, – покачал головой Дмитрий. – Несмотря на официальную опалу и отдалённость от двора граф Уральский из хороших парней. И на самом деле приближён к трону максимально. Скажу даже больше. Три года назад ему делали предложение стать моим первым советником.
– Неужели? – глава внешней разведки удивлённо приподнял правую бровь.
– Это закрытая информация, не для общего использования. Но факт есть факт, граф Уральский один из моих ближайших сподвижников, и именно его вмешательство позволило мне остаться в живых и на троне в ходе известных событий десять лет назад.
– Какая неординарная личность. Но почему он отказался от такого высокого поста?
– Он не отказался. Во время теракта, уничтожившего Крыло Исследования и Инноваций, он был внутри основного комплекса и впал в кому.
– То есть, его три года не могли привести в сознание? – глава внешней разведки немного помедлил и аккуратно добавил. – Или не пытались?
– Ещё как пытались, лучшие умы Империи не смогли вытащить его. Несмотря на все достижения медицины.
– Что изменилось?
– Вчера он очнулся.
– Сам?
– Сам, – кивнул Император, – вот именно, что сам. И скоро его выпустят из карантина.
– Смею напомнить, мой господин, но мне до сих пор не совсем понятна задача.
– Граф Уральский – очень влиятельный и богатый человек. Например, нынешний глава Имперской Службы Безопасности – выходец из его команды …
Серия: Сен – 8 книг. Главная страница.
Ну, начиналось все неплохо. Стандартная история попаданца. Но вся серия скатывается по наклонной в УГ. Появляется обилие штампов. Ничего уникального в этой серии нет. Перечитывать желание отсутствует… Местами доставляет. Не особо напрягает.
Кто теперь наш герой? Кем он стал после пройденного, в буквальном смысле, ада? Дома его ждёт Рабера, которую не покидает надежда, что любимый жив.
Верные вассалы, защищающие его семью в отсутствие господина. Схватки с демонами, политические интриги,… … Полная аннотация
«Миг, растянувшийся в вечность, нестерпимой боли, когда меня взорвало изнутри, вывернув всю мою сущность наизнанку. И вот я кричу, захлёбываясь водой! Паника! Смерть? Жизнь?» Приключения Сена продолжаются! Только как и, главное, где? Остался ли… … Полная аннотация
Приключения графа Уральского, или Сена, продолжаются. Путешествие с целью отработки практических навыков магии оборачивается трагедией. С момента попадания в сопряженный мир наш герой лицом к лицу встречается со множеством опасностей. Что это –… … Полная аннотация
Сен вырывается из плена в обители верховной демоницы Елизароли с помощью ее сестры Илоразилы. Он оказывается на острове гоблинов посреди океана, сам мало похожий на человека, с признаками безумия, потерявшим способность к магии, и к тому же… … Полная аннотация
Какой самый страшный враг у вас? А если вы фаворит Императора, глава крупной корпорации? Деньги? Уточним вопрос, а если вы к тому же богаты, как Крез? Тогда женщины? А вдруг вы их всех перепробовали? Интриги? А вы случайно уничтожили всех своих.
Хорошо живется графу Уральскому: древний уважаемый род, высокая должность, богатство и личное расположение императора. Но отчего же печалится наш герой? Возможно, из-за того, что, несмотря на молодость, достиг всего в своей жизни и некуда двигаться… … Полная аннотация
Бывший граф Уральский, практически первый советник императора, а ныне просто Сен, понемногу обживается в новой для себя обстановке. Вместе с ним его верные друзья: вампир Торрен, два брата, будущие боевые маги, и их сестра Джула, просто… … Полная аннотация
Список произведений автора “Арсёнов Илья A.K.A. Сирус”
Арсёнов Илья A.K.A. Сирус
Список произведений
Сортировка по: Названию | Рейтингу | Дате добавленияСен. Книга четвертая. Возврат
10.05.2019г. 19:40:03 Фантастика, Фэнтези
Тут лежит короткий ознакомительный фрагмент.
Перебрался на author.today. Книга теперь тут: Сен. Книга четвертая. Книга еще может быть недост…
Сен. Книга пятая
10.05.2019г. 19:40:03 Фантастика, Фэнтези
Тут лежит короткий ознакомительный фрагмент. Перебрался на author.today. Книга теперь тут: Сен. Книга пятая. Книга еще может быть недоступна…
Арсёнов Илья A.K.A. Сирус.Сен. Книга первая. Развеять скуку
10.05.2019г. 19:30:01 Фантастика, Фэнтези
Тут лежит короткий ознакомительный фрагмент. Перебрался на author.today. Книга теперь тут: Сен. Книга первая. Подробности в блоге по ссылке.
Арсёнов Илья A.K.A. Сирус.Сен. Книга вторая. Следующий шаг
10.05.2019г. 19:30:01 Фантастика, Фэнтези
Тут лежит короткий ознакомительный фрагмент. Перебрался на author.today. Книга теперь тут: Сен.
Сен. Книга третья. Потрошитель демонов
10.05.2019г. 19:30:01 Фантастика, Фэнтези
Тут лежит короткий ознакомительный фрагмент. Перебрался на author.today. Книга теперь тут: Сен. Книга третья. Подробности в блоге по ссылке.
Важная информация
24.03.2014г. 07:21:16
Сен. Книга первая. Развеять скуку. Рецензия.
1.01.1970г. 03:00:00 Фантастика, Фэнтези
Рецензия от darkness. По моему мнению, накал идиотизма страшный, но местами весьма смешно. По рецензии у меня возникли вопросы к читателям, ответьте плз:)
Леария
1.01.1970г. 03:00:00 Фэнтези
Решил начать писать еще одну книгу. ГГ – девушка, стиль добрый, противоположный Сену. Камнями просьба не кидать))) Выложен пролог и вся …
Как я общался с корпорацией Logitech или Корпорация с человеческим лицом.
1.01.1970г. 03:00:00 События
10 октября 2009 года у меня сломалась мышка из моего беспроводного комплекта Cordless Desktop LX710 Laser
Уставший
1.01.1970г. 03:00:00 Фэнтези, Мистика
Все устают… Некоторые даже устают от жизни… А некоторые от своей работы, тяжелой, но очень необходимой… Но ведь всегда есть выход…
Прочитанные мной(и не только) книги
1.01.1970г. 03:00:00 Литобзор
Сюда буду сбрасывать прочитанные мной(и не только) книги с ссылками и оценками. Как обычно здравая критика приветствуется. Обновлено 22 июня 2012.
Политота
1.01.1970г. 03:00:00
Здесь будем делать гражданское общество. В общем, прикрыл комменты. Времени отвечать на оскорбления нет, банить тоже.
Любовь
1.01.1970г. 03:00:00 Фэнтези, Мистика
Небольшой рассказ о любви 🙂 Посвящается моей сестре Ксю.
Книга пятая (1732–1736). Исповедь
Книга пятая
(1732–1736)
Я прибыл в Шамбери, кажется, в 1732 году и, как только что сказал, начал работать на королевской службе по налоговому управлению. Мне было уже двадцать лет, почти двадцать один. В умственном отношении я был достаточно развит для своего возраста, но не обладал еще рассудительностью и очень нуждался в помощи тех, в чьих руках находился, чтобы научиться, как себя вести. Испытания, длившиеся несколько лет, не могли еще излечить меня полностью от моих романтических грез, и, несмотря на все пережитые страдания, я так мало знал свет и людей, словно ничем не заплатил за жизненные уроки.
Я жил у себя, то есть у маменьки. Но здесь уже не было такой комнаты, как в Аннеси. Ни сада, ни ручья, ни пейзажа. Дом, занимаемый маменькой, был мрачен и уныл, а моя комната – самая мрачная и самая унылая во всем доме. Стена вместо вида, глухой переулок вместо улицы, мало света, мало воздуха, мало простора. Прогнившие полы, сверчки да крысы – все это не делало моего жилища приятным.
Я нашел ее хозяйство почти в таком же состоянии, как и прежде, и верного Клода Анэ по-прежнему при ней.
Это был, как я, кажется, уже говорил, крестьянин из Мутрю{99}, в детстве собиравший на Юре травы для швейцарского чая. Маменька взяла его к себе в услужение ради своих лекарств, находя удобным иметь лакеем гербариста. Он так увлекся изучением растений и благодаря маменьке так развил в себе эту склонность, что стал настоящим ботаником, и если б не ранняя смерть, он приобрел бы имя в этой науке, как заслужил его среди честных людей. Так как он был серьезен, даже важен, а я был моложе его, он стал для меня чем-то вроде наставника и часто спасал меня от сумасбродств: он внушал мне уважение, и при нем я не смел забываться. Он внушал уважение даже своей госпоже, которая знала его благоразумие, прямоту, непоколебимую преданность и платила ему тем же. Клод Анэ был, бесспорно, человек редкий и даже единственный в своем роде. Такого мне больше не приходилось встречать. Неторопливый, положительный, вдумчивый, поведения осторожного, холодный в обращении, лаконический и наставительный в речах, он в страстях своих доходил до исступления, которое, впрочем, никогда не позволял себе проявлять, но оно тайно грызло его и заставило за всю его жизнь сделать одно только, зато ужасное, безрассудство: он отравился.
Будучи свидетелем этой сцены, я поражался собственной глупости, не позволявшей мне ничего подозревать о связи, которую она открыла мне. Но Клод Анэ был так сдержан, что даже люди более проницательные, чем я, могли ошибиться. Примирение было таким трогательным, что глубоко умилило меня, с этого времени я относился к нему не только с уважением, но и почтительно, стал в некотором роде его учеником и не чувствовал себя от этого хуже.Однако не без горечи я узнал, что другой был с ней в гораздо большей близости, чем я. Я даже не мечтал занять это место, но все-таки мне было тяжело видеть, что оно занято. Это было вполне естественно. Но вместо того чтобы испытывать неприязнь к тому, кто вытеснил меня, я в действительности почувствовал, что моя привязанность к г-же де Варане распространяется и на этого человека. Выше всего я ставил ее счастье, а так как для этого она нуждалась в Клоде Анэ, я был рад, что счастлив и он. С своей стороны он, совершенно входя в интересы своей госпожи, искренне подружился с избранным ею другом.
Не присваивая себе авторитета, право на который давало ему его положение, он, естественно, пользовался тем, который давала ему надо мной его рассудительность. Я не осмелился бы сделать ничего такого, что он мог бы осудить, а осуждал он лишь то, что было дурно. Так жили мы в единении, делавшем нас всех счастливыми, и только одна смерть могла бы его разрушить. Одним из доказательств превосходного характера этой милой женщины было то, что все, кто любил ее, любили и друг друга. Ревность, даже соперничество уступали преобладающему чувству, которое она внушала, и я никогда не видал, чтобы окружавшие ее желали друг другу зла. Пусть те, кто будет читать мою исповедь, прервут на минуту свое чтение при этой похвале, и если, поразмыслив, они найдут другую подобную женщину, – пусть соединятся с ней для спокойствия своей жизни, будь она даже последняя из распутниц.
Тут начинается новый период – от моего прибытия в Шамбери до отъезда в Париж в 1741 году, период в восемь или девять лет, не богатый событиями, о которых стоило бы рассказать, так как жизнь моя была проста и тиха, но как раз в этом однообразии я нуждался больше всего для того, чтобы завершилось развитие моего характера, которому постоянные волнения мешали установиться.
Именно в эти драгоценные для меня годы мое воспитание, беспорядочное и непоследовательное, получило твердую устойчивость и сделало меня тем, чем я остался на всю жизнь, пройдя сквозь все ожидавшие меня житейские бури. Эта перестройка совершалась медленно, незаметно и не была памятна событиями; все же она заслуживает того, чтобы рассказать о ней последовательно и не торопясь.
Сначала я не занимался ничем, кроме своей работы. Заботы, связанные с канцелярией, не позволяли мне думать ни о чем другом. Короткое время, которым я располагал, я проводил вместе с милой моей маменькой и, не имея досуга для чтения, даже не думал о книгах. Но когда работа моя, обратившись в своего рода рутину, стала меньше занимать мой ум, – он опять пришел в беспокойство: чтение снова сделалось для меня необходимостью; и эта склонность, разжигаемая невозможностью всецело отдаться ей, могла бы перейти в страсть, как это было со мною когда-то, у хозяина мастерской, если бы другие склонности, шедшие вразрез с ней, не отвлекли меня от нее.
Хотя в нашем деле и не требовалось особенно сложных арифметических подсчетов, я иногда испытывал затруднения. Чтобы преодолеть эти трудности, я накупил книг по арифметике и хорошо изучил эту науку, так как изучал ее один. Практическая арифметика простирается гораздо дальше, чем думают, пытаясь точно определить ее. Бывают вычисления чрезвычайно длинные, в которых на моих глазах запутывались даже хорошие математики. Размышление, соединенное с практикой, сообщает мыслям отчетливость, и тогда находишь сокращенные способы, изобретение которых льстит самолюбию, а точность удовлетворяет ум, – и это превращает в удовольствие работу, саму по себе неблагодарную. Я так овладел этим, что не было вопроса, поддающегося разрешению при помощи одних лишь цифр, который бы затруднил меня; еще теперь, когда все, что я знал, с каждым днем все больше стирается в моей памяти, этот навык отчасти сохранился у меня даже после тридцатилетнего перерыва. Несколько дней тому назад, во время поездки в Давенпорт{100}, присутствуя на уроке арифметики у детей хозяина дома, где я жил, я произвел безошибочно одно из самых сложных вычислений, и это доставило мне огромное удовольствие.
Мне казалось, что я еще в Шамбери, в те счастливые дни. Это было возвращением в далекое прошлое.
Раскраска планов нашими землемерами снова пробудила во мне интерес к рисованию. Я накупил красок и стал рисовать цветы и пейзажи. Жаль, что у меня не оказалось достаточно таланта к этому искусству: склонность к нему была велика. Я готов был проводить целые месяцы, безвыходно сидя дома со своими карандашами и кистями. Так как это занятие становилось для меня слишком увлекательным, пришлось оторвать меня от него. Так случается со всеми моими увлечениями, которым я начинаю предаваться, – они растут, переходят в страсть, и я уже больше ничего в жизни не вижу, кроме того, чем занят. Годы не излечили меня от этого недостатка и даже не уменьшили его; и теперь, когда я пишу эти строки, я, как старый бездельник, увлекаюсь другим бесполезным занятием… ничего в нем не смысля; люди, отдававшиеся ему в юности, принуждены оставить его в том возрасте, в котором я хочу за него приняться.
Но там, в Шамбери, оно было бы своевременно.
Случай был очень подходящий, у меня возникло сильное искушение воспользоваться им. Радость, которую я видел в глазах Анэ, когда он возвращался, нагруженный новыми растениями, несколько раз чуть не побудила меня пойти собирать вместе с ним. Я почти уверен, что, если б хоть раз пошел – это увлекло бы меня, и теперь я стал бы, может быть, великим ботаником, потому что не знаю никакой другой науки на свете, которая была бы так близка моим природным вкусам, как наука о растениях, и жизнь, которую я веду уже десять лет в деревне, не что иное, как беспрестанное гербаризирование, правда, бесцельное и лишенное движения вперед; но тогда, не имея ни малейшего понятия о ботанике, я относился к ней с каким-то презрением и даже отвращением, – как все невежды, я считал ее занятием для аптекарей.
Маменька любила ее, но тоже не находила ей другого применения: она разыскивала только полезные травы, чтобы готовить из них лекарства. Таким образом, ботаника, химия и анатомия, соединенные в моем представлении под общим названием медицины, давали мне только повод для вечного зубоскальства, за которое меня награждали порой шлепками.
К тому же другая склонность, совсем не похожая на эту, постепенно росла во мне и скоро поглотила все другие. Я говорю о музыке. Я, верно, рожден для этого искусства, так как начал любить его еще в детстве и только его любил постоянно и всегда. Странно, что искусство, для которого я был создан, тем не менее давалось мне с таким трудом, и я делал в нем столь медленные успехи, что после упражнений, продолжавшихся в течение всей жизни, я так и не достиг возможности уверенно петь все с листа. Занятие музыкой было особенно приятно для меня потому, что я мог заниматься ею вместе с маменькой. Хотя вкусы у нас были довольно разные, музыка была для нас связующим звеном, и я любил пользоваться этим. Она не отказывалась; подготовка была у нас обычная: мы разбирали арию в два-три приема. Иногда, видя, как она хлопочет, я говорил ей: «Маменька, вот прекрасный дуэт, ради него можно дать пригореть вашим снадобьям». – «Честное слово, – отвечала она, – если они пригорят по твоей вине, я заставлю тебя проглотить их».
Препираясь таким образом, я увлекал ее к клавесину; там все забывалось – полынный или можжевельный сок пригорал, она пачкала мне лицо этим соком, – и все это было восхитительно.
Как видите, у меня было много способов заполнить краткие часы досуга. Однако появилось еще одно развлечение, придававшее цену всем остальным.
Мы занимали такое душное помещение, что необходимо было иногда подышать чистым воздухом. Анэ убедил маменьку нанять в предместье сад, чтобы разводить там растения. К саду примыкала довольно хорошенькая хижина, которую мы меблировали по-своему. Поставили туда кровать; мы часто обедали там, и я иногда оставался ночевать. Незаметно я полюбил это маленькое убежище; перевез туда несколько книг, много гравюр. Часть свободного времени я тратил на то, чтобы украсить его и приготовить какой-нибудь приятный сюрприз для маменьки, когда она приедет сюда. Я покидал маменьку для того, чтобы заняться ею, чтобы с еще большим удовольствием думать там о ней, – вот еще одна причуда, в которой я не оправдываюсь и не винюсь, а просто говорю о ней потому, что это так было.
Помню, как однажды герцогиня Люксембургская рассказывала мне с насмешкой о человеке, покидавшем свою возлюбленную только для того, чтобы писать ей письма. Я сказал ей, что тоже был бы способен на это, и мог бы добавить, что когда-то действительно поступал почти так же. Однако подле маменьки я никогда не испытывал потребности удаляться от нее, чтобы любить ее еще больше, так как наедине с ней чувствовал себя так же хорошо, как если б был один. Этого я никогда не испытывал возле других, будь то мужчина или женщина и какова бы ни была моя привязанность к ним. Но она так часто бывала окружена людьми, и притом такими для меня не подходящими, что досада и скука гнали меня в мое убежище, где я мысленно оставался с нею сколько хотел, не опасаясь прихода докучных посетителей.
Пока я жил тихо и безмятежно, деля время между трудом, удовольствием и ученьем, Европа не была так спокойна, как я. Император и Франция только что объявили друг другу войну{101}. Король Сардинии вмешался в ссору, и французская армия двигалась к Пьемонту, чтобы вступить в Миланскую область.
Одна колонна прошла через Шамбери, в ее составе был, между прочим, Шампанский полк, которым командовал герцог де ла Тримуй. Я был ему представлен, он много мне наобещал и, конечно, ни разу не вспомнил обо мне. Наш садик возвышался как раз над предместьем, через которое входили войска; таким образом, я мог вдоволь насмотреться на них. Я искренне желал успешного исхода войны, словно она затрагивала мои интересы. До того времени я вовсе не думал о делах общественных, теперь я впервые стал читать газеты, и с таким пристрастием к Франции, что сердце мое билось от радости при малейших ее удачах, а ее поражения так меня огорчали, точно обрушивались на меня самого. Если 6 это странное увлечение было мимолетным, я не стал бы говорить о нем, но оно без всякой причины до такой степени укоренилось в моем сердце, что, когда впоследствии, в Париже, я выступал против деспотизма как убежденный республиканец, – я чувствовал, вопреки самому себе, тайное расположение к той самой нации, которую считал рабской, и к правительству, которое порицал.
Забавно было то, что, стыдясь склонности, столь противоположной моим убеждениям, я никому не решался в ней признаться и смеялся над французами за понесенные ими поражения, хотя сердце мое обливалось кровью больше, чем у них самих. Без сомнения, я – единственный, кто, живя среди народа, хорошо к нему относящегося и обожаемого им, почитает своим долгом делать вид, будто презирает его. Это увлечение оказалось у меня в конце концов таким бескорыстным, таким сильным, таким постоянным и непреодолимым, что даже после того как я оставил французское королевство, после того как правительство, чиновники и писатели соединились в общей злобе против меня, после того как стало признаком хорошего тона осыпать меня обидами и оскорблениями, – я не мог исцелиться от своего пристрастия. Я люблю французов против своей воли, хотя они дурно обращаются со мной. Видя уже начавшийся упадок Англии, который я предсказывал еще во время ее торжества, я позволяю себе лелеять безумную надежду, что французский народ, в свою очередь победоносный, быть может, освободит меня когда-нибудь из печального плена, в котором я нахожусь.
Я долго искал причину этого пристрастия и нашел ее только в том обстоятельстве, которое его породило. Все возраставшее увлечение литературой внушило мне любовь к французским книгам, к авторам этих книг, к родине этих авторов. В то самое время, когда перед моими глазами проходила французская армия, я читал «Великих полководцев» Брантома{102}. Голова моя была полна Клиссонами, Баярдами, Лотреками, Колиньи, Монморанси{103}, де ла Тримуй, – и я полюбил их потомков – как наследников их доблести и храбрости. В каждом проходящем полку я надеялся снова увидеть знаменитые черные отряды, совершившие некогда столько подвигов в Пьемонте. Наконец все, что я видел, я стал связывать с представлениями, почерпнутыми из книг: мое чтение, продолжительное и относящееся всегда к одной и той же нации, питало мою симпатию к ней и в конце концов внушило мне такую слепую любовь, что ничто уже не могло превозмочь ее. Впоследствии, во время своих путешествий, я имел случай заметить, что это увлечение свойственно не только мне, а распространено более или менее во всех странах, в той части населения, которая любит читать и интересуется литературой, ибо впечатление от французской литературы смягчает общую неприязнь к французам, внушаемую их самоуверенностью.
Их романы, больше чем мужчины, привлекают к ним женщин всех стран; драматические шедевры заставляют молодежь любить их театр. Слава парижских театров привлекает в них толпы иностранцев, которые выходят оттуда восхищенными. Наконец превосходный вкус, господствующий в их литературе, покоряет всех умеющих мыслить, и во время войны, окончившейся так неудачно, я видел, как писатели и философы поддерживали славу французского имени, которую не умели сберечь их воины.
Итак, я был пламенным французом, и это сделало меня охотником до новостей. Я ходил на площадь с толпой зевак ждать прибытия курьера и, глупей осла в басне, очень беспокоился о том, какому хозяину буду служить вьючным животным: тогда ведь предполагали, что мы будем принадлежать Франции, а Савойю обменяют на Миланскую область. Надо все же признать, что у меня были некоторые основания беспокоиться, так как, если бы эта война окончилась неблагоприятно для союзников, маменька подвергалась большой опасности лишиться пенсии.
Но я питал полное доверие к своим добрым друзьям, и на этот раз, несмотря на захват врасплох герцога де Брольи{104}, не обманулся в своем доверии благодаря королю Сардинии, о котором даже и не думал.
Пока в Италии дрались – во Франции пели. Оперы Рамо{105} начинали делать шум и привлекли внимание к его теоретическим сочинениям, из-за своей неясности доступным лишь для немногих. Случайно я услышал разговор о его «Трактате о гармонии» и не успокоился, пока не приобрел эту книгу. Случилось также, что я заболел. Болезнь оказалась воспалительным процессом; она была бурной и короткой, но выздоровление затянулось, и я целый месяц не мог выйти из дому. Все это время я пожирал «Трактат о гармонии»; он был так длинен, так многословен, так дурно построен, что мне стала ясна невозможность изучить его и разобраться в нем, не затратив на это огромное количество времени. Я умерил свое прилежание и дал отдых глазам, начав заниматься музыкой. Кантаты Бернье, в которых я упражнялся, не выходили у меня из головы.
Я заучил на память четыре или пять из них, в том числе кантату «Спящие амуры»; я не видал ее с тех пор, но все еще помню почти целиком, так же как и «Амура, ужаленного пчелой», – очень красивую кантату Клерамбо, которую я выучил почти в то же время.
В довершение всего из Валь д’Оста{106} приехал молодой органист, аббат Пале, хороший музыкант и добрый малый, прекрасно аккомпанировавший на клавесине. Я познакомился с ним, и мы стали неразлучны. Он был учеником одного итальянского монаха, знаменитого органиста. Он излагал мне его теорию, а я сравнивал ее с теорией Рамо; голова моя была полна аккомпанементов, аккордов, гармонии. Для всего этого нужно было развить слух. Я предложил маменьке устраивать раз в месяц маленькие концерты. Она согласилась. И вот я так полон этими концертами, что ни днем, ни ночью не занимаюсь ничем другим: меня на самом деле интересовал – и очень сильно – подбор музыкальных произведений, исполнителей, инструментов, распределение партий, проведение репетиций и т.
п. Маменька пела; отец Катон, о котором я уже говорил и буду говорить еще, пел тоже; учитель танцев, по фамилии Рош, и сын его играли на скрипке; Канавас – музыкант-пьемонтец, который работал по налоговой переписи и потом женился в Париже, – играл на виолончели; аббат Пале аккомпанировал на клавесине; я имел честь дирижировать, не обходясь без большой палки дровосека{107}. Можно представить себе, как все это было прекрасно! Не совсем так, как у г-на де Трейторана, – но, право, ничуть не хуже.
Маленькие концерты в доме г-жи де Варане, новообращенной католички, живущей, как говорили, милостями короля, вызвали ропот ханжеской клики; но для нескольких порядочных людей это было приятное развлечение. Трудно отгадать, кого я поставлю на этот раз во главе их, – монаха, но монаха, достойного уважения и даже любви; впоследствии я очень жалел о постигшем его несчастье, и память о нем, связанная с прекрасными днями моей жизни, дорога мне до сего времени. Речь идет об отце Катоне, францисканце, который вместе с графом Дортаном приказал конфисковать в Лионе ноты бедного котенка, что не является лучшим поступком в его жизни.
Он был бакалавром Сорбонны, долго жил в Париже в высшем свете и был особенно вхож к маркизу д’Антремону, тогда сардинскому посланнику. Высокого роста, хорошо сложенный, с полным лицом, глазами навыкате и вьющимися над лбом черными волосами, он имел вид благородный, открытый, скромный; держался хорошо и просто, без монашеского ханжества или нахальства, без надменности, свойственной баловню общества, каким он был, но с уверенностью честного человека, который, не стыдясь своей рясы, знает себе цену и чувствует себя на своем месте среди порядочных людей. Хотя отец Катон имел образование, недостаточное для ученого, он знал довольно для человека светского и, не торопясь показывать свои знания, обнаруживал их всегда так кстати, что они казались более обширными. Долго прожив на свете, он больше ценил приятные таланты, чем солидные познания. Он был умен, писал стихи, хорошо говорил, еще лучше пел, имел прекрасный голос, играл на органе и на клавесине. В стольких достоинствах не было даже нужды, чтобы иметь успех в свете.
И он имел его; но при этом он нисколько не пренебрегал обязанностями своего сана и, несмотря на конкуренцию завистников, был избран помощником генерала ордена в своей провинции, став, как говорится, одним из главных его украшений.
Отец Катон познакомился с маменькой у маркиза д’Антремона. Он услыхал про наши концерты и захотел сам в них участвовать; он осуществил свое желание, и при его содействии концерты наши стали блестящими. Мы с ним скоро сошлись на почве общего увлечения музыкой, которое как у одного, так и у другого перешло в настоящую страсть, с той только разницей, что он был настоящим музыкантом, а я только пачкуном. Мы с Канавасом и аббатом Пале ходили к нему музицировать, а иногда по праздникам играли и на его органе. Часто мы обедали в его небольшой комнате, так как удивительным в этом монахе было еще и то, что он был гостеприимен, щедр и сластолюбив без грубости. В дни концертов он ужинал у маменьки. Эти ужины были очень веселы, очень приятны: велись интересные разговоры, пелись дуэты, я чувствовал себя превосходно, был остроумен, находчив; отец Катон был очарователен, маменька обаятельна, аббат Пале, со своим бычьим голосом, служил мишенью для шуток.
Сладкие минуты резвой юности, как давно вы умчались!
Так как мне больше не придется говорить о бедном Катоне, я расскажу в двух словах его печальную историю. Другие монахи, завидовавшие ему или скорее взбешенные его достоинствами и изяществом его жизни, чуждыми грязного монастырского распутства, возненавидели его. Начальствующие объединились против него и возбудили рядовых монашков, которые завидовали его месту, хотя раньше не смели даже глаза на него поднять. Ему нанесли тысячу обид, сместили его с должности, отобрали у него комнату, обставленную им хотя просто, но со вкусом; отправили его неизвестно куда. Наконец эти негодяи осыпали его такими оскорблениями, что его честная и гордая своей правотой душа не вынесла, и он, бывший прежде украшением самых очаровательных кружков, умер, подавленный горем, на убогом ложе в углу какой-то кельи или темницы; его оплакивали все порядочные люди, знавшие его и не находившие в нем других недостатков, кроме того, что он был монахом.
При таком образе жизни я скоро дошел до того, что, всецело погрузившись в музыку, уже не был в состоянии думать ни о чем другом.
Скрепя сердце ходил я в свою контору; стеснение и необходимость быть усидчивым причиняли мне невыносимую муку, и я наконец пришел к решению оставить должность, чтобы целиком отдаться музыке. Вполне понятно, что сумасбродство это встретило возражение. Бросить приличное место с определенным доходом, чтобы гоняться за ненадежными уроками, было слишком неблагоразумно и не могло понравиться маменьке. Даже предполагая в будущем большие успехи, о которых я мечтал, обречь себя на всю жизнь карьере музыканта – значило поставить слишком скромные пределы своему честолюбию. Маменька, замышлявшая только грандиозные проекты и уже не принимавшая на веру оценку, данную мне д’Обоном, с сожалением смотрела на мое увлечение искусством, которое она считала пустым, и часто повторяла мне провинциальную поговорку, менее применимую в Париже: «Кто все пляшет да поет, далеко не пойдет». С другой стороны, она видела, что увлеченье мое непреодолимо; страсть моя к музыке доходила до неистовства, и можно было опасаться, что, манкируя своими обязанностями, я не удержусь на службе и что гораздо лучше мне уйти самому.
Вдобавок я твердил ей, что моя служба долго не продлится, что, для того чтобы жить, мне нужна специальность, и лучше всего закрепить практикой ту, которая соответствует моей склонности и избрана для меня самой маменькой, чем ставить себя в зависимость от протекции или проделывать новые опыты, которые могут окончиться плохо, так что в конце концов подходящий для обучения возраст минует, и я останусь без всяких средств к добыванию хлеба насущного. Наконец я вырвал у нее согласие, больше при помощи ласк и упрашивания, чем при помощи доводов, которые убедили бы ее. Тотчас же я побежал благодарить главного директора налогового управления г-на Кокчелли, словно совершал геройский подвиг, и покинул свою должность без повода, причины и предлога, радуясь при этом не меньше, а пожалуй, даже больше, чем за два года перед тем, когда это место получил.
Этот поступок, как ни был он сумасброден, вызвал ко мне в округе некоторое уважение, и оно пошло мне на пользу. Одни предполагали, что у меня есть средства, хотя на деле их не было; другие, видя, что я совершенно отдался музыке, судили о моем таланте по моему самопожертвованию и думали, что при такой страсти к этому искусству я должен в совершенстве владеть им.
В царстве слепых и кривой сойдет за короля: я прослыл искусным учителем, потому что кругом были только плохие. Обладая, впрочем, некоторым вкусом в пении, вызывая к себе расположение своим возрастом и наружностью, я вскоре приобрел учениц больше, чем требовалось, чтобы возместить мне жалованье секретаря.
Несомненно, что в отношении приятности жизни нельзя было быстрее перейти от одной крайности к другой. В налоговом управлении я был занят восемь часов в день унылой работой с еще более унылыми людьми; запертый в скучной конторе, пропитанной дыханием всех этих мужланов, большей частью нечесаных и очень грязных, я нередко чувствовал себя страшно утомленным, и у меня кружилась голова от напряжения, от дурного воздуха, от тесноты и скуки. Вместо этого я вдруг очутился в прекрасном обществе, был взыскан вниманием лучших домов; всюду меня ждет учтивый, ласковый прием, всюду царит праздничное настроение; любезные, прекрасно одетые девушки хотят меня видеть, радуются при моем появлении; я вижу только очаровательные предметы, вдыхаю аромат роз и флердоранжа; вокруг меня поют, беседуют, смеются, развлекаются; я ухожу из одного дома только для того, чтобы найти то же в другом.
Всякий согласится, что при наличии таких преимуществ нельзя было колебаться в выборе. И, сделав выбор, я чувствовал себя так хорошо, что мне ни разу не пришлось в нем раскаиваться; не раскаиваюсь и теперь, когда взвешиваю дела всей своей жизни на весах разума и уже освободился от безрассудных побуждений, увлекавших меня в то время.
Вот чуть ли не единственный раз, когда, следуя только своим склонностям, я не обманулся в ожиданиях. Ласковое обращение, приветливость и радушие жителей этой страны сделали для меня светское общество привлекательным, и вкус, который я тогда получил к нему, убеждает меня, что если я не люблю жить среди людей, в этом не столько моя вина, сколько их.
Жаль, что савояры не богаты, хотя, пожалуй, было бы жаль, если б они были богатыми, потому что такие, каковы савояры сейчас, они – лучший и самый общительный народ, какой я когда-либо знал. Если есть на свете городок, где наслаждаются жизнью в приятном и почтенном обществе, то это Шамбери. Собирающиеся в нем дворяне из провинции имеют только самое необходимое для жизни; у них нет возможности достичь большего, и, не будучи в состоянии удовлетворить свое честолюбие, они по необходимости следуют совету Кинея{108}.
Молодость они посвящают военному делу, а под старость возвращаются мирно доживать свой век у себя дома. Честь и разум руководят этим разделением. Женщины красивы, но могли бы обойтись и без этого: они обладают всем, что может усилить обаяние красоты и даже заменить ее. Замечательно, что я, по своему положению видевший много молодых девушек, не помню в Шамбери ни одной, которая не была бы очаровательна. Скажут, что я был предрасположен находить их очаровательными, и, может быть, будут правы; но у меня не было надобности преувеличивать. Право, я не могу вспомнить моих молодых учениц без удовольствия. Ах, зачем не могу я, называя здесь самых милых, вернуть их, а заодно и себя, к тому счастливому возрасту, в котором мы были, когда переживали вместе столько сладких и в то же время невинных минут! Первой была м-ль Мелларед, моя соседка, сестра ученика г-на Гема. Это была очень живая брюнетка, ласковая, полная грации и не ветреная. Она была немного худощава, как большинство девушек ее возраста; но ее блестящие глаза, стройный стан и привлекательный вид делали то, что она нравилась и без полноты.
Я приходил к ней по утрам. Обычно она была еще в утреннем туалете и без какой-либо замысловатой прически; небрежно приподнятые волосы она украшала каким-нибудь цветком, который прикалывала при моем появлении и снимала после моего ухода, чтобы причесаться. Я ничего на свете так не боюсь, как хорошенькой женщины, одетой по-домашнему; в пышном наряде она во сто раз менее опасна.
М-ль де Ментон, у которой я бывал после полудня, была всегда элегантна и производила на меня впечатление столь же приятное, но в другом роде. У нее были волосы пепельного цвета, она была очень маленькая, очень застенчивая и очень беленькая; у нее был чистый, звонкий и певучий, как флейта, голос, который, однако, еще не дерзал развиться. На груди у нее был шрам от ожога кипятком, и косынка из голубой синели не вполне его скрывала. Этот знак иногда привлекал мое внимание, но скоро оно стало обращаться уже не на шрам. М-ль де Шаль, другая моя соседка, была вполне расцветшая, статная, высокого роста, полная девушка.
Она была хороша собой, но не красавица. Зато в ней можно было отметить грацию, ровный характер, доброжелательство. Сестра ее, г-жа де Шарли, самая красивая женщина в Шамбери, сама больше не училась музыке; но ей обучалась ее совсем еще юная дочь, зарождающаяся красота которой обещала сравняться с красотой матери, но, к несчастью, эта девочка была немного рыжевата. В монастыре визитандинок у меня была еще одна ученица, молодая француженка, фамилию которой я позабыл, – но она имеет право занять место в списке тех, кому я отдавал особое предпочтение. Она усвоила медленный, протяжный тон монашенок, но этим протяжным тоном говорила такие остроумные, живые вещи, которые никак не соответствовали ее виду. Впрочем, она была ленива и не любила утруждать себя, выказывая свой ум; этой милостью она удостаивала далеко не всех. Только через месяц или два после начала наших занятий она прибегла к этому средству, чтобы отучить меня от манкирования и сделать более усидчивым, так как я никогда не мог взять себя в руки.
Стеснение и гнет невыносимы для меня в чем бы то ни было; они могут заставить меня возненавидеть даже самое удовольствие. Говорят, у магометан на рассвете по улице проходит человек и приказывает мужьям исполнить свою супружескую обязанность; в эти часы я был бы плохим турком.
У меня было также несколько учениц среди буржуазии, и одна из них оказалась косвенной причиной, вызвавшей перемену отношения ко мне, о которой я должен рассказать, потому что в конце концов обязан рассказывать все. Она была дочерью бакалейщика, и звали ее м-ль Лар; это была настоящая модель для греческой статуи, и я считал бы ее самой красивой девушкой, какую только видел, если бы истинная красота могла быть без жизни и души. Ее вялость, холодность, бесчувственность доходили до невероятных пределов: было одинаково невозможно ни понравиться ей, ни рассердить ее, и я глубоко убежден, что, если бы кто-нибудь вздумал быть с ней предприимчивым, она не сопротивлялась бы, но не из удовольствия, а просто по глупости.
Мать ее, не желая подвергать дочь риску, не отпускала ее от себя ни на шаг. Решив учить ее пению и дав ей молодого учителя, она сделала все, что могла, чтобы ее расшевелить; но это не удалось. В то время как учитель прельщал дочь, мать прельщала учителя, – и это имело не больше успеха. Г-жа Лар соединяла с своей природной живостью всю ту, которой не хватало ее дочери. У нее была помятая, но смазливая задорная мордашка со следами оспы и небольшие, но огненные глаза – немножко красные, потому что почти всегда болели. По утрам, когда я приходил на урок, меня уже ждал кофе со сливками, и мать неизменно встречала меня крепким поцелуем в губы, который мне хотелось из любопытства вернуть ее дочери, чтобы увидеть, как она примет его. Впрочем, все это делалось так просто и наивно, что даже когда г-н Лар присутствовал, заигрывания и поцелуи не отменялись. Лар был славный малый, настоящий отец своей дочери; жена не обманывала его только потому, что в этом не было надобности.
Я принимал все эти ласки со своей обычной мешковатостью, просто как знак чистой дружбы.
Однако иногда они мне надоедали, потому что порывистая г-жа Лар была довольно требовательна: если я, проходя днем мимо их лавки, не останавливался, – из-за этого подымался шум. Если я куда-нибудь торопился, то вынужден был делать крюк, обходя другой улицей, потому что прекрасно знал, что уйти от этой особы не так легко, как зайти к ней.
Г-жа Лар слишком много занималась мною, чтобы я мог заниматься ею. Ее внимание трогало меня. Я рассказывал о нем маменьке, не делая из него тайны. Да если 6 даже и была здесь какая-нибудь тайна, я не мог бы соблюсти ее, потому что скрыть что-нибудь от маменьки было для меня невозможно: мое сердце было открыто перед ней, как перед богом. Но она приняла все это совсем не так просто, как я.
Она увидела заигрывание там, где я видел только дружбу; она подумала, что г-жа Лар, решив из самолюбия сделать меня менее глупым, просветить меня, так или иначе добьется этого, что несправедливо, чтобы другая женщина брала на себя заботу о воспитании ее ученика, и что она имеет еще другие, более веские причины предохранить меня от ловушки, в которую могли завлечь меня в мои годы и в моем положении.
В то время мне расставили ловушку, еще более опасную; я избежал ее, но маменька почувствовала, что против непрерывно угрожающих мне опасностей необходимо принять все предохранительные меры, какими она только располагала.
Мать одной из моих учениц, графиня де Ментон, была женщина очень умная и слыла очень злою. Говорят, она была причиной многих ссор, и одна из них имела роковые последствия для семьи д’Антремонов. Маменька была достаточно близка с г-жой Ментон, чтобы узнать ее характер. Невольно внушив симпатию одному лицу, на которое имела виды г-жа Ментон, маменька осталась в ее глазах виновной в этом предпочтении, хотя не искала его и не шла ему навстречу. С тех пор г-жа Ментон постаралась сыграть со своей соперницей несколько злых шуток, но ни одна из них не удалась, Я приведу одну, самую смешную, в виде образца. Они были вместе в деревне с несколькими соседями-помещиками, в числе которых был и упомянутый вздыхатель. Г-жа де Ментон сказала как-то одному из гостей, что г-жа де Варане – жеманница, что у нее совсем нет вкуса, что она дурно одевается и закрывает грудь, точно мещанка.
«Что касается этого последнего обстоятельства, – заметил ее собеседник, большой шутник, – то у нее есть для этого достаточное основание, – я знаю, что у нее на груди родимое пятно, до того похожее на большую противную крысу, что кажется, она вот-вот побежит». Ненависть, как и любовь, делает человека легковерным. Г-жа де Ментон решила воспользоваться этим открытием, и однажды, когда маменька играла в карты с неблагодарным любимцем графини, та встала за стулом соперницы, потом, опрокинув его наполовину, ловко приоткрыла косынку; но вместо большой крысы кавалер увидел совсем другое, что было так же нелегко забыть, как и увидеть. Это вовсе не входило в расчеты графини.
Я не интересовал графиню де Ментон, предпочитавшую видеть вокруг себя людей блестящих; тем не менее она обращала на меня некоторое внимание – не на мою внешность, конечно, нисколько ее не занимавшую, а на предполагаемый во мне ум, который мог быть ей полезен. У нее была большая склонность к сатире. Она любила сочинять песенки и стихи о людях, которые ей не нравились.
Если б она обнаружила во мне достаточно таланта, чтобы помочь ей отделывать ее стихи, и достаточно любезности, чтобы писать их за нее, мы с ней вдвоем могли бы перевернуть вверх дном весь Шамбери. Если бы кто-нибудь добрался до источника этих пасквилей, г-жа де Ментон вывернулась бы, пожертвовав мною, а меня, быть может, до конца моих дней засадили бы в тюрьму, чтоб я знал, что значит разыгрывать из себя Феба среди дам.
К счастью, ничего этого не случилось. Г-жа де Ментон несколько раз оставляла меня у себя обедать, чтобы заставить меня разговориться, и нашла, что я глуп. Я сам это чувствовал и огорчался, завидуя талантам моего друга Вантюра, хотя должен был бы благодарить свою тупость за то, что она спасала меня от опасностей. Я остался для г-жи де Ментон только учителем ее дочери и больше ничем; зато я жил спокойно и был всегда желанным в Шамбери. Это стоило больше, чем быть остроумцем для нее и змеею для всех.
Как бы то ни было, маменька увидела, что, для того чтобы предохранить меня от заблуждений юности, настало уже время обращаться со мной, как со взрослым мужчиной; и она это сделала, но таким необычным способом, каким женщины в подобных случаях никогда не пользуются.
Она придала своему виду больше важности, а речам больше нравоучительности, чем обычно. Резвую шаловливость, которую она примешивала к своим наставлениям, сменил вдруг тон сдержанный, не строгий и не интимный, но, казалось, подготовлявший какое-то объяснение. Тщетно поискав в самом себе причину этой перемены, я спросил об этой причине у нее. Она ожидала, что я задам такой вопрос, и в ответ предложила мне на следующий день совершить прогулку в садик. Мы пришли туда утром. Она приняла все меры к тому, чтобы нас оставили на день одних, и весь этот день посвятила подготовке меня к милостям, которые собиралась оказать мне; но она готовила меня к ним не так, как другие женщины, при помощи заигрывания и всяких уловок, а при помощи беседы, исполненной чувства и разума, предназначенной больше для того, чтобы наставить, чем соблазнить меня, – беседы, больше говорившей моему сердцу, чем моей чувственности. Однако, как ни прекрасны и полезны были эти речи, нисколько не холодные и не печальные, я не отдал им должного внимания и не запечатлел их в своей памяти, как сделал бы это во всякое другое время.
Начало ее речи, ощущение, что она что-то подготовляет, – все это встревожило меня: пока она говорила, я, против воли задумчивый и рассеянный, не столько старался вникнуть в смысл ее слов, сколько угадать, к чему она клонит речь; и как только я понял, в чем дело (понять это было нелегко), новизна мысли, ни разу не приходившей мне в голову за все время, пока я жил подле нее, захватила меня целиком и лишила возможности думать о том, что она мне говорит. Я думал только о ней и не слушал ее.
Попытка воспитателя привлечь внимание молодого человека к своим словам при помощи намеков, что самое интересное будет в конце беседы, – весьма распространенная нелепость; я сам не избежал ее в своем «Эмиле». Молодой человек, изумленный предметом, на который ему указывают, интересуется исключительно им и одним прыжком перескакивает через все ваши предисловия, чтобы поскорее прийти туда, куда вы, на его взгляд, слишком медленно его ведете. Если вы хотите сделать его внимательным, не надо открывать ему карты заранее, вот в чем заключалась ошибка маменьки.
По свойственной ее систематическому уму особенности, она приняла совершенно излишнюю предосторожность, поставив мне определенные условия. Но как только я узнал, что это были за условия, я поспешил согласиться на все. Сомневаюсь даже, чтобы во всем мире нашелся достаточно искренний или достаточно смелый мужчина, который в подобном случае решился бы торговаться, и хоть одна женщина, которая простила бы подобный торг. Из-за той же самой особенности своего характера она прибавила к этому условию тяжелые формальности и дала мне неделю на размышление, хоть я притворно и уверял ее, что не нуждаюсь в этом. Как ни странно, но я был очень рад отсрочке: так сильно поразила меня новизна положения, и я чувствовал такое смятение в своих мыслях, что мне нужно было время, чтобы привести их в порядок!
Можно было бы предположить, что эти семь дней тянулись для меня семь столетий. Ничуть не бывало, мне как раз хотелось, чтобы они на самом деле продолжались столько времени. Не знаю, как описать мое состояние: полный какого-то страха, смешанного с нетерпением, я настолько опасался того, что составляло предмет моих желаний, что иногда ломал себе голову, ища приличного способа уклониться от своего счастья.
Пусть представят себе мой горячий и страстный темперамент, огонь, пылающий в крови, мое сердце, упоенное любовью, мою силу, мое здоровье, мой возраст. Пусть представят себе, что в подобном состоянии, изнемогая от жажды сближения с женщинами, я не был еще близок ни с одной из них, что воображение, потребность, тщеславие, любопытство – все соединилось для того, чтобы терзать меня страстным желанием стать мужчиной и казаться им. Пусть вспомнят в особенности (об этом не следует забывать), что моя живая и нежная привязанность к ней не только не ослабевала, но все более усиливалась с каждым днем, что мне было хорошо только возле нее, что я удалялся от нее только для того, чтобы думать о ней, что мое сердце было полно не только ее добротой, ее милым характером, но также ее прелестью, ее внешностью, всей ее личностью, ею самой, – одним словом, всем, чем она только могла быть мне дорогой. И пусть не воображают, что из-за разницы в десять или в двенадцать лет, бывшей между нами, она была стара или казалась мне старой.
С тех пор как за пять или шесть лет до этого я испытал сладкий восторг первой встречи, она очень мало изменилась, а мне и вовсе не казалась изменившейся. Для меня она всегда была очаровательной и еще оставалась очаровательной для всех. Ее талия немного округлилась, но остался прежний взгляд, прежний цвет лица, прежняя грудь, прежние черты, прекрасные белокурые волосы, прежняя жизнерадостность – все, даже голос, серебристый, юный голос, всегда производивший на меня такое сильное впечатление, что еще и теперь я не могу равнодушно слышать звук красивого девичьего голоса.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Продолжение на ЛитРесЖюльетта Бенцони – Констанция. Книга пятая читать онлайн
Жюльетта Бенцони
Констанция.
Книга пятая
О-ля-ля!
Неужели это Париж? Неужели это тот самый Париж, который я видел три года назад и который показался мне самым красивым, самым блистательным, первым городом мира. Почему на улицах так много грязи? Почему стены домов покрыты серыми пятнами сырости? Почему зловония от протекающих по тротуарам помоев, которые можно было заметить и раньше, стало первым, что запоминается человеку, въезжающему в эту столицу мира? Этот всепоглощающий отвратительный запах заглатывает тебя словно зеленая болотная жижа. Даже вид этих по-прежнему шумных и многолюдных улиц менее отвратителен, чем эта вонь. Колеса дилижанса хлюпают в многодневной грязи, и ничто не спасает от запаха Парижа мирного путешественника — невысокого роста американца с прямыми, торчащими в разные стороны, словно солома, волосами и не правильной формы утиным носом. Его проницательные темные глаза, кажется, запоминают все на своем пути. А запоминать есть что. «Неужели именно такова особенность каждой свободолюбивой нации? Неужели именно так пахнет демократия и равенство?»
Да, на стенах домов не только пятна сырости.
Это и следы помоев, выплеснутых прямо из соседних окон на противоположную сторону улицы. Хотя улиц в Париже превеликое множество, все они безобразно узки. Кареты и дилижансы могут развернуться только на больших площадях и в предместьях, где домам и так тесно. Да, в величайшем городе мира не плохо было бы сделать улицы чуть пошире. Хотя бы настолько, чтобы прохожий всегда мог знать (пусть даже только для собственного удовлетворения), по какой стороне улицы он идет. Фонарей здесь раньше не зажигали только в летние месяцы.
Теперь, наверняка, нет надежды на это и зимой. К тому же, никто не уступает дорогу. А с другой стороны, если стены домов загажены, то как же поступить иначе? От этого не может спасти даже школа учтивости. Да, город изменился. Знаменитый фонтан на площади Пале-Рояль не бьет уже, наверное, многие месяцы. За его невысокими каменными стенками можно найти только рваные лохмотья и прохудившиеся истоптанные башмаки, но уж никак не воду.
Несмотря на надвигающийся вечер, толпы народа бродят по бесчисленным улицам Монмартра и Сен-Дени, Сен-Мартена и Берери, Тампля и Сен-Антуана, Мобера и Люксембурга, Сен-Жермена и Сен-Бенуа.
Возможно, это происходило из-за того, что большинство лавок столицы было закрыто. Торговля шла до поздней ночи на улицах и площадях при свете свечей. Париж превратился в одно большое торжище. И это при том, что тут и там появлялись солдаты, которые, водрузив кокарды на свои головные уборы, именем революции конфисковывали товары у тех, кто не успел еще совершенно обеднеть. Возмущаться при этом было бесполезно, поскольку предводитель каждого такого отряда непременно имел при себе бумагу, подписанную каким — нибудь из депутатов конвента. Из подобного документа следовало, что в случае сопротивления незадачливый собственник не мог рассчитывать даже на гильотину.
Такой привилегии удостаивались только дворяне и лица, занимавшие высокое положение при пока еще здравствующем короле. Солдаты могли просто-напросто воспользоваться предоставленным им правом вершить революционный суд на месте.
Путешественник-американец время от времени приоткрывал дверцу почтовой кареты, на козлах которой сидел высокий краснолицый парень в буро-желтом кафтане с красными атласными обшлагами, просил своего возницу остановиться и, торопливо раскрыв дорожный блокнот в обложке из телячьей кожи, карандашом записывал слова песен, исполнявшихся уличными певцами и куплетистами.
Мистер Пенн бывал в Париже несколько лет назад и уже был знаком с этим народным площадным искусством. Но тогда на улицах исполняли только антироялистские песенки, а сейчас можно было услышать куплеты, посвященные и республике, и лидерам конвента, и Людовику XVI, и Марии-Антуанетте, и «зубастым» щеголям в цветастых галстуках, и бледным епископам, и гильотине, и даже австрийскому императору. Казалось, пели все и обо всем. Это было время какого-то неслыханного грязного и зловонного веселья. Это было время ненависти и надежды, любви и отречения, героизма и предательства, совести и растления, золота и крови. Самопожертвование соседствовало с низостью, трусость с героизмом, мужество и достоинство — с бесчестием и падением. Графини становились революционными актрисами, монахини шли в дома терпимости, маркиз и баронесс можно было встретить в революционных трибуналах.
И обо всем этом можно было услышать в песнях, которые распевали как те, кому бог даровал голос и поэтический дар, так и те, кто никогда не был знаком с нотами и рифмой.
Мистер Пенн был известным американским публицистом. В свое время, охваченный идеей свободы и равноправия, он прибыл во Францию, бредившую революцией. Здесь он знакомился с трудами Руссо и Вольтера, Бабефа и Сент-Этьена. Затем, переполнившись либеральными идеями, он вернулся в Америку, где участвовал в общественной жизни, и теперь снова приехал во Францию. Его привел сюда не только интерес к событиям последнего времени в той стране, которая служила для Америки идеалом свободы, но и свои, чисто практические интересы. В свое время здесь, в Париже, он познакомился с одним из самых выдающихся, по его мнению, писателей Франции той поры Николя Ретиф де ля Бритоном. Это был человек, которого смело можно было назвать самым талантливым из живо писателей парижской грязи. Происходил он из когда-то известного, но затем обедневшего дворянского рода. Был знаком, несомненно, со всеми злачными местами Парижа (впрочем, как и многих других городов Франции), знал всех завсегдатаев трактиров и проституток (по крайней мере, в обозримых окрестностях улицы Дофине, где он жил).
При всем при этом он был действительно талантливым писателем, которому особенно удавались картины народного быта и нравов парижской черни. Ретиф де ля Бритон обладал также и публицистическим даром — многие из его листовок, обличавшие богатых и взывавшие к гражданской совести бедных.
Когда-то Ретиф де ля Бритон женился на дочери трактирщицы из маленького городка на западе Франции и прожил с ней больше двадцати лет. За это время она успела родить ему троих детей, двое из которых по несчастью умерли еще в младенчестве. Теперь пятидесятипятилетний писатель (а с недавних пор и издатель) жил вместе со своей единственной взрослой дочерью в доме, который одновременно служил ему складом для книг и листовок.
Революция дала возможность Ретифу де ля Бритону открыто напечатать многое из того, что раньше парижане знали из уст друг друга. Не секрет, что большей частью это были скабрезные истории, которые презирала знать и которыми восхищался народ. Во множестве фельетонов, которые писал Ретиф де ля Бритон, высмеивались приближенные и фавориты короля Людовика XVI, королева Мария-Антуанетта и ее фрейлины.
Это была очень удобная мишень для сатиры в особенности потому, что сама королева Мария-Антуанетта представляла собой весьма удобную мишень. Она была австриячкой, то есть принадлежала к тому народу, который всегда был презираем во Франции и осмеивать который считалось делом чести каждого, пусть даже самого захудалого, француза.
Книга пятая
1. Когда Антенор с Талфибием вошли в город, весь народ и союзники, узнав об этом, спешно сбегаются, желая узнать, что произошло у греков. Антенор откладывает донесение им на следующий день, сходка распускается, и все расходятся. За обедом в присутствии Талфибия Антенор внушает своим сыновьям, что им ничего не следует в жизни так оберегать, как соблюдение стариннейшей дружбы с греками; затем он восхищается честностью некоторых из них, упоминая их верность и невиновность. По окончании пира расходятся на покой. А на рассвете, когда все в совете жаждут услышать, будет ли какой-нибудь конец таким бедам, приходят сам Антенор с Талфибием и немного погодя Эней, затем Приам с оставшимися царевичами.
Тогда приказывают говорить Антенору, и он следующим образом сообщает, что услышал от греков.
2. «Тяжелая, троянские старейшины и вы, союзники, тяжелая возникла война у нас с греками, а еще тяжелее и много хуже, что из-за женщины стали нам врагами лучшие друзья, которые, происходя от Пелопа, к тому же связаны с нами правом родства1). И если должно в самом общем виде коснуться прошлых бед, то разве когда-нибудь наш город, угнетенный несчастьями, воспрянул для отдыха? Разве когда-нибудь не было у нас недостатка в плаче и у союзников — в непрестанных бедствиях? Когда не теряли мы в войне друзей, родителей, родственников, наконец, сыновей? И чтобы на своем примере воспроизвести в памяти скорбь остальных — что перенес я со смертью сына своего Главка? Его гибель, хоть и была для меня горька, не столько послужила причиной печали, сколько то время, когда он сопровождал Александра, присоединившись к нему для похищения Елены. Но довольно о прошлом, надо позаботиться и поразмыслить о будущем.
Греки являются стражами верности и истины, первыми в благосклонности и чувстве долга. Свидетель этому — Приам, который в самый разгар вражды испытал, однако, их милосердие; и не прежде начали они некую безрассудную войну, чем изведали вероломство по отношению к своему посольству и коварство с нашей стороны. В этом — я говорю, что чувствую, — виноваты Приам и его сыновья и среди них — Антимах, который, потеряв недавно детей2), понес кару за свою невоздержанность. Все это было сделано ради Елены, то есть той женщины, которую даже греки не стремятся получить обратно. Да пусть удерживают в нашем городе ту жену, из-за которой ни одно племя, никакие народы не относятся к этому царству дружески или хотя бы не враждебно! Разве по своей воле не будем мы просить, как молящие, чтобы они ее забрали? Неужели не дадим мы всеми способами удовлетворение тем, кого столько раз оскорбляли? Неужели, по крайней мере на будущее, не примиримся с такими мужами? Тогда уж я удалюсь отсюда, уйду подальше и не вернусь, чтобы больше не участвовать в ваших злодеяниях.
Было время, когда приятно было жить в этом городе, — тем дням принадлежали друзья, союзники, благополучие близких, наконец, незапятнанная родина. Ныне, напротив, что из этого у нас не уменьшилось или не вовсе уничтожено? Не вынесу я пребывания с теми, чьи все дела обрушились на меня вместе с несчастьями родины. И забыли мы, как только похоронили с разрешения врагов, благодаря их милости тех, кого во время войны похитила судьба (а потом преступно осквернили человеческой кровью алтари богов и святилища), — а ведь нет большей казни после смерти самых дорогих людей, чем подкрадывающееся забвение. Остерегайтесь теперь, чтобы этого не случилось! Родину надо выкупать золотом и другими такого рода дарами. Много в этом городе богатых домов, давайте соберемся и посоветуемся о наших возможностях: пусть, в конце концов, в уплату за жизнь будет отдано врагам то, что вскоре достанется им после нашей гибели. Если будет необходимо, ради спасения родины надо воспользоваться даже украшениями храмов. Пусть Приам один сторожит у себя в доме свои сокровища, пусть он один сочтет, что богатство дороже его граждан, пусть возлежит даже на том, что похищено вместе с Еленой, и пусть увидит ту кончину родины от бедствий, какую считает нужной! Нас уже одолели наши беды».
3. Когда Антенор со слезами говорил это и тому подобное, все тотчас поднимают вопль и, протягивая руки к небу, соглашаются с ним; при столь неблагоприятных обстоятельствах одни заклинают Приама, другие между собой молят о конце всяческих несчастий. В конце концов, с криком единогласно решают, что родину надо выкупить. Среди них Приам, терзая голову, с самым жалостным плачем говорит, что он сам уже не только богам ненавистен, но и своим стал врагом, потому что не найдется никого из старых друзей, ни родственника, ни просто гражданина, который не оплакивал бы свои беды. Он-де не только теперь согласен на переговоры, но желал их начала еще при жизни Александра и Гектора. Но так как никому не дано вернуть прошлое, надо считаться с настоящим и направлять разумную надежду на будущее. Лично он дает все, чем владеет, для выкупа родины и распоряжаться этим позволяет Антенору. Затем он, став ненавистен своим, уходит с их глаз долой, соглашаясь с тем, что бы они ни решили.
4. Когда царь удалился, решают, чтобы Антенор, взяв с собой Энея по его желанию, вернулся к грекам разведать их окончательные намерения.
Так, условившись, расходятся. Но почти в полночь Елена приходит к Антенору, подозревая, что ее передают Менелаю, и боясь его гнева за то, что покинула дом. Поэтому она просит Антенора, чтобы среди прочего он упомянул у греков и ее и попросил за нее. В остальном, как известно, после гибели Александра все ей стало в Трое ненавистно, а возвращение к своим — желанно. С рассветом приходят к кораблям те, кому было приказано, сообщают всем решение граждан. Итак, они удаляются с теми же, что и раньше3), для обсуждения требований времени. Там они много рассуждают о государстве и главных вопросах, извещают также о желании Елены и просят снисхождения к ней и под конец заключают между собой договор об измене. Затем с наступлением подходящего времени послы вместе с Улиссом и Диомедом приходят в Трою, при том, что Эней удерживает от этого Аякса, — разумеется, чтобы не стал жертвой засады такой муж, которого одного варвары боялись не меньше, чем Ахилла. Когда в городе увидели греческих вождей, все граждане ободряются духом в надежде, полагая, что пришел конец войне и раздорам.
Итак, срочно собирается сенат, где в присутствии наших решают первым из всех изгнать из всей Фригии Антимаха, разумеется, как виновника такой беды. Затем начинают обсуждать условия мира.
5. В это время с Пергама4), где был дворец Приама, неожиданно раздаются шум и громкий крик. Взволнованные этим участники совета выскакивают наружу, полагая, что царевичи, как обычно, замыслили какое-нибудь коварство; поэтому все быстро уходят в храм Минервы. А немного позже от тех, кто спустился из кремля, узнают, что под обвалившимся потолком случайно погибли дети Александра, которых он имел от Елены. Это были +Буном+, Кориф5) и Идей. Поэтому совет был распущен, а наши вожди уходят к Антенору и после обеда остаются там ночевать. Кроме того, они узнают от Антенора прорицание, данное некогда троянцам, что город окончательно погибнет, если за пределы стен будет вынесен Палладий, находящийся в храме Минервы6). Это было древнейшее изображение, упавшее с неба в то время, когда Ил, воздвигая храм Минерве и дойдя почти до самого верха, устроил себе здесь жилище там же, где работал, хотя крыша еще не была положена; изображение это было сделано из дерева7).
Затем наши стали побуждать Антенора, чтобы он добивался всего вместе с ними. Он ответил, что сделает то, чего они хотят, однако предупреждает их, что в совете перед народом будет говорить об их требованиях более решительно, чтобы у варваров не возникло на его счет какого-нибудь подозрения. Так, уладив дело, на рассвете Антенор и другие старейшины направляются вместе к Приаму, наши возвращаются к кораблям.
6. Затем, когда было совершено все должное для детей8), по истечении трех дней приходит Идей, чтобы пригласить вышеназванных вождей. В их присутствии Панф и остальные, преобладавшие в совете, много говорят и объясняют, что сделанное раньше безрассудно и необдуманно произошло не по их вине; ведь, презираемые и разъединенные царевичами, они действовали по чужому умыслу. В остальном — не по своей воле подняли они оружие против греков; ведь тем, кто действует под властью других, приходится ожидать приказа тех, кто ею владеет, и исполнять его. Поэтому подобает, чтобы греки, оказав снисхождение, советовались с теми людьми, кто всегда выступал в пользу мира.
Впрочем, троянцы понесли достаточно кары за плохие решения. Затем, много раз возвратившись в речи то к одному, то к другому, начинают, наконец, говорить о видах отступного. Тогда Диомед требует пять тысяч талантов золота и столько же серебра, а кроме того, пшеницы по сто тысяч9) в течение десяти лет. Тут среди всех воцарилось молчание, и Антенор говорит, что послы действуют не по греческому обычаю, а по варварскому, так как, требуя невозможного, явно готовят войну под предлогом мира. Далее, столько золота и серебра не было в городе даже до того, как его растратили на содержание вспомогательного войска. Поэтому, если греки хотят оставаться столь алчными, то троянцам остается, заперев ворота, поджечь дома богов и под конец искать для себя такого же исхода, как для родины. На это Диомед: «Мы пришли из Аргоса не созерцать ваш город, а сражаться с вами; поэтому, если вы теперь намерены воевать, то греки готовы; если же, как ты говоришь, вы предадите Илион огню, мы мешать не будем, так как для греков, потерпевших несправедливость, настанет конец отмщения их врагам».
Тогда Панф просит дать милостиво день для размышления. Итак, наши уходят к Антенору, а оттуда в храм Минервы.
7. Между тем, при устройстве богослужения является страшное знамение: когда на алтари были возложены обычные жертвоприношения, то поднесенный к ним огонь не охватил их и не истребил, как раньше, а отверг. Взволнованный этим народ стекается к алтарю Аполлона, чтобы удостовериться в смысле предвестия. И когда возложили части жертв и поднесли огонь, вдруг все, что было на алтаре, вываливается в беспорядке на землю. Пока все остаются в удивлении и потрясении от этого зрелища, неожиданно со страшным шумом влетает орел, выхватывает часть жертвоприношения и, взлетев, направляется к греческим кораблям и там сбрасывает похищенное. Это предзнаменование варвары уже считают не незначительным или темным, а прямо-таки губительным10). Между тем Диомед с Улиссом, делая вид, что не знают о происходящем, гуляют по форуму, разглядывая и хваля прекрасные произведения, хранящиеся в этом городе.
А у кораблей Калхант, получив такое предсказание, внушает всем, чтобы держались в хорошем расположении духа, так как вскоре станут хозяевами того, что находится в Трое.
8. Далее, Гекуба, узнав о происходящем, выходит, чтобы умилостивить богов и главным образом Минерву и Аполлона, которым она подносит много даров, а также пышные жертвы. Когда жертвоприношения возложили на алтари, огонь таким же образом чахнет и вдруг на виду (у всех) гаснет. В это время мудрая Кассандра, одержимая богом, велит перенести жертвоприношения к могиле Гектора, ибо боги уже отвергают их, негодуя на совершенное немного раньше преступление против Аполлона. Так, быков, принесенных в жертву, переносят, как было приказано, к костру на могиле Гектора, и скоро все они истребляются поднесенным огнем. Потом, так как уже вечерело, расходятся по домам. Той же ночью Антенор тайно приходит в храм Минервы. Там он усиленными мольбами, смешанными с применением силы11), убеждает Феано, бывшую жрицей в этом храме, передать ему Палладий, — она-де получит за это большую награду.
Так, справив дело, он идет к нашим и предлагает им, что обещал12). Греки, хорошо укутав Палладий, чтобы тот не мог быть кем-нибудь узнан, отправляют его через своих близких и верных людей на повозке в палатку Улисса. А на рассвете, когда собрался сенат и пришли наши, Антенор, как бы боясь гнева греков, просит снисхождения за то, что откровенно говорил против них в защиту родины. Тогда Улисс: «Не этим он их взволновал и привел в негодование, а тем, что конца переговорам не видно, а больше всего тем, что время, удобное для отплытия, скоро пройдет». Тогда снова было много разговоров и, наконец, снижают выкуп до двух тысяч талантов золота и серебра. Чтобы доложить это своим, греки уходят к кораблям. Там на собрании вождей излагают все, что было сказано и сделано. Объясняют, что Палладий унес Антенор. Затем с общего согласия узнает об этом все войско.
9. По этой причине всеми было решено воздать Минерве самый почетный дар. Призванный для этого Гелен излагает по порядку все, что делалось втайне от него, как будто сам при этом присутствовал, и добавляет, что уже пришел конец троянцам, потому что Палладий был тем, чем больше всего поддерживалось величие этого города; коль скоро его унесли, грядет гибель.
Далее, в качестве дара Минерве, рокового для троянцев, следует изготовить огромного деревянного коня, чтобы его размерами сокрушить стены с помощью и при поддержке Антенора13). Тут Гелен, вспомнив отца Приама и остальных братьев, сокрушенный горем, заливается жалобным плачем и падает без чувств на землю. Тогда Пирр, подняв его и приведя в сознание, отводит к себе и ставит при нем сторожей, опасаясь, как бы он не открыл врагам того, что произошло. Когда Гелен это понял, он убеждает Пирра хранить присутствие духа, не беспокоясь о себе и о секретах, ибо он, Гелен, останется при нем долгое время в Греции после гибели родины. Итак, чтобы угодить Гелену, Эпий и Аякс Оилеев привезли много материала, который казался пригодным для такого рода сооружения.
10. Между тем, для заключения ранее упомянутого мира в Трою отправляются десять выбранных вождей: Диомед, Улисс, Идоменей, Аякс Теламонов, Нестор, Мерион, Фоант, Филоктет, Неоптолем и Евмел. Когда люди в Трое увидели их идущими по открытому месту, от радости ободряются духом, веря в конец несчастий.
Итак, поодиночке и толпой, как кто успел, выходят радушно навстречу, приветствуют их, поздравляя, и целуют. Тут Приам в многочисленных мольбах просит греков за Гелена, называя его самым дорогим ему и наиболее любимым из всех за его благоразумие. Затем, когда сочли время подходящим, начинается общественный пир в честь вождей и достигнутого мира, при том что Антенор угождает грекам и всячески любезно им все предлагает. На рассвете в храм Минервы сходятся старейшины, которым Антенор докладывает14), что греки прислали десять мужей послами об условиях ранее упомянутого мира. Решают ввести их в сенат, обмениваются рукопожатиями и постановляют между собой поставить на следующий день посредине поля и на виду у всех алтари, у которых они клятвенно и благоговейно подтвердят верность миру. По окончании дела Диомед и Улисс принимаются клясться, что будут стоять на том, в чем сошлись с Антенором15), и свидетелями этому будут Юпитер Величайший, мать Земля, Солнце, Луна и Океан.
Затем, разрубив приведенных для этого жертвенных животных так, чтобы одна половина была обращена на восток, другая — к кораблям, проходят посредине. Затем Антенор в тех же словах подтверждает решенное. Так, покончив с делом, все расходятся к своим. Впрочем, варвары возносят Антенору величайшие похвалы, некоторые с почетом приветствуют его приближение, так как считают его, одного из всех, творцом мира и дружбы, достигнутой с греками. Итак, поскольку военные действия с этого времени прекратились, как того пожелали обе стороны, то теперь греки вместе с троянцами по-дружески снова проводят время у кораблей. Между тем, так как вступил в силу договор, все союзники варваров, находившиеся здесь во время войны, уходят к своим, поздравляя с наступлением мира и даже не дожидаясь наград за столькие труды и бедствия; они, конечно, опасались, как бы достигнутое доверие не было нарушено варварами.
11. Между тем, у кораблей Эпий, мастер в этом деле, строит деревянного коня, как то было угодно Гелену.
Возведя его до необыкновенного размера16), Эпий прикрепляет к площадке, бывшей под ногами, колеса, — разумеется, чтобы было легче передвигать его волоком. Из уст в уста передавали, что коня поднесут как величайший из всех даров Минерве. Тем временем в Трое Антенор и Эней с великим усердием сносили в храм Минервы названное выше количество золота и серебра. И греки, узнав, что в Трое отпустили вспомогательные отряды союзников, стали все более старательно соблюдать условия мира и дружбы: ни один из варваров не был с тех пор убит или ранен, чем у врагов еще больше устранялось подозрение в какой-нибудь враждебности. Затем искусно сколоченного и скрепленного коня подводят к стенам, предупредив троянцев, чтобы приняли его с должным почитанием, — он-де посвящен как жертва Минерве. Поэтому множество народа, выйдя из ворот, с радостью и жертвоприношениями принимают дар и подтягивают его ближе к стенам. Но когда они увидели, что величина сооружения не позволяет ввести его через ворота, принимают решение разрушить сверху стены, причем никто не высказывался против такого намерения17).
Так не тронутые в течение долгого времени стены, созданные, как говорили, Нептуном, и величайший памятник Аполлону, сами граждане разрушают без всякого колебания собственными руками18). Когда же большая часть стен была низвергнута, греки нарочно вмешиваются, заявляя, что не допустят введения коня внутрь, прежде чем не получат вышеназванного количества золота и серебра. Так, пока работа была прервана и стены оставались полуразрушенными, Улисс собирает всех ремесленников троянского государства для починки кораблей. После того как весь флот был приведен в порядок, все корабли оснащены и выкуп заплачен, наши велят заканчивать начатое. Итак, троянцы, разрушив остальную часть стен, весело и с шутками ввели коня, причем втащить его торопятся по очереди и мужи и жены.
12. Между тем, греки, нагрузив все корабли, сжигают все палатки, отплывают к Сигею и дожидаются там ночи. Затем, когда варвары, напившись вина, погружаются в сон (и то, и другое случилось с ними от радости и веры в безопасность мира), греки в полной тишине плывут к городу, следя за сигналом, который подал, зажегши факел, тайно назначенный для этого Синон19). Вскоре все вступили в пределы стен и поделили между собой места в городе; по данному сигналу со страшной силой убивают тех, кого послал случай, и всюду уничтожают людей в домах и на улицах, в священных местах и вне их и тут же подавляют всякого, кто понял, что творится, прежде чем тот успевает вооружиться или найти другое средство спасения. Одним словом, нет никакой передышки от резни и убийства, и на глазах у родных убивают детей и родителей, взирающих на это с громкими воплями, и вскоре погибают жалким образом те, кто видел трупы самых дорогих людей. Торопливо по всему городу совершают поджоги, выставив заранее защитников у домов Энея и Антенора. Между тем, Приам, узнав о происходящем, ищет убежища у алтаря Юпитера, стоящего перед домом, и многие из его дома — в храмах других богов, среди них Кассандра в храме Минервы. Позорно истребив неотомщенными всех, кто попал в их руки, греки нападают на рассвете на дом, в котором находилась Елена. Здесь Менелай предает смерти в жестоких мучениях изрубленного со всех сторон и обезображенного Деифоба (выше мы указывали, что после гибели Александра он вступил в брак с Еленой): он отсекает ему сначала уши, руки и ноздри20). Затем Неоптолем без всякого уважения и почтения к возрасту пронзает горло Приаму, держащемуся обеими руками за алтарь. Далее, Аякс Оилеев вытаскивает из храма Минервы как пленницу Кассандру.21)
13. Уничтожив таким образом варваров вместе с их городом, стали обсуждать, что делать с теми, кто у алтарей богов молил о помощи в спасении, и было сообща решено казнить их, оторвав силой: такие овладели греками горестная несправедливость и стремление искоренить имя Трои. Так тех, кто избежал мучений в вышеназванную ночь, хватают, дрожащих, и убивают, как скот. Затем по обычаю войны начинаются опустошение храмов и полусожженных домов и в течение многих дней — настойчивый розыск, чтобы не укрылся никто из врагов. Затем назначаются удобные места для сбора изделий из золота и серебра и другие — для ценных одеяний. Итак, когда наступило насыщение троянской кровью и пожары сравняли город с землей, начинают раздел добычи среди воинов и прежде всего — пленных женщин и детей, еще не способных воевать. Итак, первой из них уступают без жребия Елену Менелаю, Поликсену по совету Улисса22) Неоптолем приносит в жертву Ахиллу, Кассандру отдают Агамемнону, так как он не стал скрывать, что пленен ее красотой, и открыто признавался в своей страсти; Эфру и Климену получили Демофоонт и Акамант. Когда стали решать участь остальных, то вышло так, что Неоптолему из почтения к такому вождю досталась Андромаха с сыновьями, Улиссу — Гекуба. До тех пор рабская служба миновала благородных женщин. Остальные, кому какой выпал жребий, получили добычу или кого-нибудь из пленных, сколько их было распределено по заслугам.
14. Между тем, среди вождей разгорается страшный спор из-за Палладия: Аякс Теламонов требует его себе в дар за то, что он своей доблестью и старанием сделал для всех и каждого. Почти все уступают Палладий Аяксу, как побуждаемые этим доводом, так и не желая оскорбить такого мужа, чьи славные деяния и заботу о войске они хранили в душе; возражают из всех только Диомед и Улисс, напоминая о своих стараниях ради похищения Палладия. Аякс против этого заявляет, что дело было сделано не благодаря их усилиям и доблести, поскольку Антенор унес Палладий из расчета на дружбу с греками. Тогда Диомед, уступая Аяксу из скромности23) и почтения, покинул совет. Улисс же с Аяксом очень настойчиво спорят между собой, настаивая каждый на своих заслугах и рвении; при этом Менелай и Агамемнон поддерживают Улисса, поскольку незадолго до этого он спас Елену. Ибо после захвата Илиона Аякс, вспоминая о том, что за это время испытали и претерпели греки, первым из всех велел ее убить. И когда уже многие благородные одобрили совет Аякса, Менелай, даже теперь хранящий любовь к супруге, стал обходить их по одиночке и своими мольбами, в конце концов, добился, чтобы благодаря вмешательству Улисса ему вернули Елену невредимой. Итак, оба ожидают решения об их заслугах, а те, в чьих руках теперь победа, перед которыми трепещут многие враждебные племена, не спросив мнения храбрых мужей, пренебрегши выдающимися деяниями Аякса и раздачами всему войску зерна, которое тот привез из Фракии24), отдают Палладий Улиссу.
15. Поэтому все вожди делятся по пристрастию на две части: одни, помня о доблестях Аякса, считали, что этому нельзя ничего предпочесть; другие нападали на него, приняв сторону Одиссея. Между тем, Аякс, негодуя и одержимый душевной скорбью, открыто и во всеуслышание заявляет, что он отомстит кровью тем, кто его оскорбил. На этом основании Улисс, Агамемнон и Менелай усиливают стражу и всячески заботятся о том, чтобы чувствовать себя в большей безопасности. С наступлением же ночи все, расходясь, в один голос25) бранят обоих вождей и не удерживаются от проклятий, раз для них страсть и томление по женщине имели большее значение, чем высшие интересы войны. А на рассвете находят Аякса бездыханным посреди лагеря и, выясняя причину смерти, видят, что он убит мечом. Вследствие этого среди вождей и войска возникает страшное возмущение, и вскоре почти созревает мятеж, так как все громко оплакивают обоих вождей, погубленных коварством Атридов: раньше — Паламеда, выдающегося мужа на войне и в мирное время, теперь — Аякса, прославившегося в стольких замечательных битвах. Поэтому вышеназванные цари, боясь применения силы со стороны войска, остаются в палатках, запершись изнутри и поддерживаемые близкими26). Между тем, Неоптолем, привезя лес, сжигает Аякса и, поместив останки в золотую урну, заботится о похоронах на Ретейском мысе и вскоре освящает курган, воздвигнутый в честь такого мужа. Если бы такое могло случиться до захвата Илиона27), то, конечно, положение врагов значительно бы улучшилось и можно было бы сомневаться в исходе дела. Итак, Улисс, опасаясь нападения со стороны оскорбленного войска, тайно бежит в Исмар28), и Палладий остается у Диомеда.
16. Далее, после отъезда Улисса Гекуба, чтобы смертью спастись от рабства, изрекает многочисленные проклятья29) и молит о дурных знамениях для войска. Возмущенное этим войско побивает ее камнями, и у Абидоса ей устраивается могила, названная Киноссема30) — за ее дерзкий язык и бесстыдную брань. В то же самое время одержимая богом Кассандра предвещает много бедствий Агамемнону: тайные козни и убийство, подстроенное дома своими31), кроме того, всему войску пророчит неблагоприятное возвращение к своим и гибель. При таких обстоятельствах Антенор вместе со своими молит греков, чтобы те не гневались и сообща посоветовались, так как понуждает время для отплытия. Кроме того, отводит всех вождей к себе пировать и там одаряет каждого самыми ценными дарами. Здесь греки советуют Энею плыть с ними в Грецию, ибо там ему будут предоставлены равные с остальными вождями право царствования и та же власть. Неоптолем поручает Гелену сыновей Гектора, а остальные вожди, кроме того, дают ему золота и серебра, сколько каждому угодно. Затем, созвав совет, решают в течение трех дней совершать от лица всех похоронный обряд над Аяксом. Итак, в течение этих дней все цари возлагают на его могилу пряди волос. Затем начинают бранить Агамемнона и его брата и называть их сыновьями не Атрея, а Плисфена и потому незнатными32). Вынужденные этими обстоятельствами, и чтобы своим отсутствием смягчить ненависть к ним со стороны войска, они просят позволения удалиться с глаз долой без всякого для них ущерба. Итак, по общему согласию, отплывают первыми, отвергнутые и гонимые вождями. Тем временем Тевкру были отданы сыновья Аякса: Эантид, рожденный Главкой, и Еврисак — от Текмессы.
17. Затем греки, опасаясь, как бы задержка не помешала отплытию с приближением надвигающейся зимы, выведя в море корабли, наполнили их всяким мореходным снаряжением и разместили гребцов. Итак, они отправляются вместе с тем, чего каждый добивался в течение многих лет как добычи. Эней остается в Трое. После ухода греков он обходит всех потомков Дардана и жителей ближайшего острова, просит, чтобы они вместе с ним изгнали Антенора из царства. Когда Антенор был предупрежден об этом вестником, он, вернувшись в Трою и ничего не добившись, не был допущен в город. Так, будучи вынужден, он со всем имуществом33) отплыл из Трои и прибыл в Адриатическое море, предшествуемый между тем многочисленными варварскими племенами, и основал город, названный Черной Коркирой. Затем, когда в Трое разнесся слух, что Антенор владеет царством, к нему стекаются все, кто уцелел в войне, избегнув ночной резни в городе. Так всеми владели любовь к Антенору и слава о его мудрости. Первым установил с ним дружеские отношения царь кебренов Энидей.
Это написал я, Диктис из Гноса, соратник Идоменея, финикийским письмом, переданным Кадмом и Данаем, на том языке, который я пытался постигнуть и понять как можно лучше среди столь великого множества наречий. Пусть никто не удивляется, что все греки говорят на различных наречиях, так как пользуемся мы не единым даже для каждого острова языком, но разными и смешанными. Итак, что произошло в войне греков с варварами, я, сам зная и испытав, в основном сохранил для памяти. Об Антеноре и его царстве сообщил, что слышал. Теперь хочется рассказать о возвращении наших.
1) … правом родства. — См. кн. I. 9. Ср. кн. IV. 12.
2) … потеряв… детей. — Ср. кн. IV. 21; о его невоздержанности см. кн. II. 23-24. {В журнале 2-24. Исправлено. HF}
3) … с теми же, что и раньше. — Ср. кн. IV. 22.
4) Пергам — троянский кремль, часто отождествляемый с Троей в целом.
5) Кориф обычно считается сыном Париса от Эноны; отец убил его, приревновав к Елене: Парф. О любви. С. 34; Конон. 23.
6) Согласно традиции, прорицание о Палладии исходило от Гелена: Аполлод. Эпит. V. 10. Ср. ниже, гл. 9.
7) К истории Палладия см. Дион. Галик. Римск. древн. I. 69; Конон. 34; Павс. 1. 28. 9; II. 23. 5; Аполлод. III. 143.
8) … для детей. — Т.е. похоронены по обряду сыновья Александра, погибшие при обвале.
9) … по сто тысяч — тех же талантов как меры веса = 26,2 кг.
10) Традиции об описанных здесь предзнаменованиях ничего не известно.
11) … с применением силы. — Маловероятный образ действий по отношению к жрице. В «Илиаде» (V. 70; VI. 298) Феано, будучи жрицей, остается женой Антенора.
12) Об обещании Антенора похитить Палладий до сих пор речи не было. В традиционной версии похищение Палладия — дело рук Одиссея и Диомеда: Верг. Эн. II. 162-170; Овид. Метам. ХIII. 336-345.
13) … при поддержке Антенора. — Если стены уже будут разрушены, какая еще нужна поддержка?
14) Антенор докладывает. — Совершенно абсурдная ситуация: неужели накануне общественного пира старейшины не могли узнать о приходе послов?
15) … на том, в чем сошлись с Антенором. — Двусмысленная клятва, так как троянцы могут подразумевать под ней согласие, достигнутое при переговорах, в то время как Диомед и Улисс имеют в виду тайный сговор (кн. IV. 22).
16) По сообщениям позднеантичных и средневековых схолиастов к Вергилию, длина троянского коня составляла 100 или 120 футов (римский фут равен 29,57 см), ширина — 50 или 30 футов, причем колени и хвост были подвижными, а глаза вращались.
17) … никто не высказывался. — Очередная полемика Диктиса с традицией: в данном случае отвергается версия о вмешательстве Лаокоонта (Верг. Эн. II. 200-231).
18) Здесь, напротив, Диктис следует за Вергилием (Эн. II. 234-237), но далее не может удержаться от нововведения (перерыв в работе, вызванный требованием греков; починка кораблей руками троянцев). О разрушении троянской стены сообщалось уже в «Малой Илиаде».
19) Синон. — См. Верг. Эн. II. 256-259, где, наоборот, он по сигналу, данному с греческого корабля, отворяет ворота. Диктис Синона ранее не упоминал.
20) В изображении надругательств Менелая над Деифобом, может быть, следует видеть реминисценцию из «Малой Илиады»: здесь троянцы отбивали труп Париса, обезображенный Менелаем.
21) Об убийстве Приама, Деифоба и насилии над Кассандрой сообщалось в «Разорении Илиона». См. также Верг. Эн. II. 533-553.
22) … по совету Улисса. — По традиционной версии, восходящей к «Разорению Илиона», Поликсену потребовал себе в жертву дух Ахилла, явившийся над его могилой. Наиболее подробно это событие описано в первой половине «Гекубы» Еврипида. См. также Овид. Метам. XIII. 439-480; Сен. Троян. 178-202, 938-944, 1118, 1164; Гиг. 110.
23) Скромность (verecundia) — свойство, меньше всего присущее Диомеду.
24) См. кн. II. 18.
25) … все… в один голос — Как это согласовать с упомянутым выше разделением вождей на две партии, из которых одна поддерживала Улисса?
26) О распрях (отнюдь не о мятеже и угрозе жизни для Атридов!), возникших в греческом войске после разорения Трои, сообщали «Илиада» (III. 130-143) и поэма «Возвращения», но эти распри не имели никакого отношения к ссоре Одиссея с Аяксом, разгоревшейся не из-за Палладия, а из-за доспехов убитого Ахилла.
27) … до захвата Илиона. — Согласно традиции, гибель Аякса, покончившего самоубийством, произошла как раз до захвата Илиона. Об этом говорилось уже в «Одиссее» (XI. 54-551). «Эфиопиде» и «Малой Илиаде»; см. трагедию Софокла «Аякс», а также Овид. Метам. XIII. 398; Аполлод. Эпит. V. 67; Гиг. 107.
28) … в Исмар. — См. Од. IX. 39-66, где, конечно, нет ни слова об угрозе нападения со стороны … войска.
29) Гекуба … изрекает … проклятья. — Согласно традиции, Гекуба делает это, находясь на корабле Одиссея, которому она была отдана как часть добычи (см. выше, гл. 13), и, превратившись в собаку, сама бросается в море: Еврип. Гек. 1259-1273; Гиг. 111.
30) Киноссема — «Надгробие собаки».
31) Согласно традиции, эти бедствия Кассандра пророчит, уже будучи привезена в дом Агамемнона: Эсхил. Аг. 1090-1254. Впрочем, в описании пророчеств Кассандры еще до отплытия Диктис мог считать своим предшественником Еврипида (Троян. 353-364).
32) …и потому незнатными. — Непостижимая логика: при всей неопределенности фигуры Плисфена его всегда считали потомком Пелопа.
33) … со всем имуществом. — Каким образом Антенор мог забрать свое имущество, если его не пустили в город? Остается только предположить, что употребленному здесь слову patrimonium («наследственное имущество») Диктис придает необычное значение «наследники, родственники».
Книга пятая
I. Abbas beati Martini63
Известность отца Клода простиралась далеко за пределы собора. Ей он был обязан навсегда оставшимся в его памяти посещением, незадолго до того, как он отказался принять г-жу де Боже.
Дело было вечером. Отслужив вечерню, он вернулся в свою священническую келью в монастыре Собора Богоматери. В этой келье, не считая стеклянных пузырьков, убранных в угол и наполненных каким-то подозрительным порошком, напоминавшим порошок алхимиков, не было ничего необычного или таинственного. Правда, кое-где на стенах виднелись надписи, но то были либо чисто научные рассуждения, либо благочестивые поучения почтенных авторов. Архидьякон сел при свете медного трехсвечника перед широким ларем, заваленным рукописями. Облокотившись на раскрытую книгу Гонория Отенского
De praedestinatione et libero arbitrio64 – он в глубокой
63Аббат монастыря блаженного Мартина (лат.)
64«О предопределении и свободе воли» (лат.)
задумчивости перелистывал только что принесенный им том in folio: это была единственная во всей келье книга, вышедшая из-под печатного станка. Стук в дверь вывел его из задумчивости.
–Кто там? – крикнул ученый с приветливостью потревоженного голодного пса, которому мешают глодать кость.
За дверью ответили:
–Ваш друг, Жак Куактье.
Архидьякон встал и отпер дверь.
То был действительно медик короля, человек лет пятидесяти, жесткое выражение лица которого несколько смягчалось вкрадчивым взглядом. Его сопровождал какой-то незнакомец. Оба они были в длиннополых, темно-серых, подбитых беличьим мехом одеяниях, наглухо застегнутых и перетянутых поясами, и в капюшонах из той же материи, того же цвета. Руки у них были скрыты под рукавами, ноги – под длинной одеждой, глаза – под капюшонами.
–Господи помилуй! – сказал архидьякон, вводя их
всвою келью. – Вот уж никак не ожидал столь лестного посещения в такой поздний час. – Но произнося эти учтивые слова, он окидывал медика и его спутника беспокойным, испытующим взглядом.
–Нет того часа, который был бы слишком поздним, чтобы посетить столь знаменитого ученого мужа, как
отец Клод Фролло из Тиршапа, – ответил медик Куактье; манера растягивать слова изобличала в нем уроженца Франш-Конте; фразы его влеклись с торжественной медлительностью, как шлейф парадного платья.
И тут между медиком и архидьяконом начался предварительный обмен приветствиями, который в эту эпоху обычно служил прологом ко всем беседам между учеными, что отнюдь не препятствовало им от всей души ненавидеть друг друга. Впрочем, то же самое мы наблюдаем и в наши дни: уста каждого ученого, осыпающего похвалами своего собрата, – это чаша подслащенной желчи.
Любезности, расточавшиеся Жаку Куактье Клодом Фролло, намекали на многочисленные мирские блага, которые почтенный медик, возбуждавший своей карьерой столько зависти, умел извлекать для себя из каждого недомогания короля с помощью более совершенной и более достоверной алхимии, нежели та, которая занимается поисками философского камня.
–Я был очень рад, господин Куактье, что вашего племянника, достопочтимого сеньора Пьера Верее, облекли в сан епископа. Ведь он теперь епископ Амьенский?
–Да, отец архидьякон, благодатью и милостью божией.
–А знаете, у вас был очень величественный вид на Рождество, когда вы, господин президент, выступали во главе всех членов счетной палаты!
–Вице-президент, отец Клод, увы, всего лишь ви- це-президент!
–А как далеко подвинулась постройка вашего великолепного особняка на улице Сент-Андре-Дезарк? Это настоящий Лувр. Мне очень нравится абрикосовое дерево, высеченное над входом, с этой забавной шутливой надписью: «Приют на берегу»!65
–Увы, мэтр Клод! Эта постройка стоит мне бешеных денег. По мере того как дом растет, я разоряюсь.
–И, полноте! Разве у вас нет доходов от тюрьмы, присутственных мест Дворца правосудия и арендной платы со всех домов, лавок, балаганов, мастерских, расположенных в его ограде? Это для вас хорошая дойная корова.
–Мое кастелянство в Пуасси в этом году не дало ничего.
–Зато дорожные пошлины на заставах Триэль, Сен-Джемс, Сен-Жермен-ан-Ле всегда прибыльны.
–Они дают всего сто двадцать ливров, да и то не парижских.
–Но вы получаете жалованье в качестве королев-
65 Игра слов: l’abricotier – абрикосовое дерево; l’abricotier – приют на берегу.
ского советника. Уж это верный доход.
–Да, брат Клод; но зато это проклятое поместье Полиньи, о котором так много толкуют, не приносит мне и шестидесяти экю в год.
В любезностях, которые отец Клод расточал Куактье, слышалась язвительная затаенная издевка, печальная и жестокая усмешка одаренного неудачника, который, чтобы отвлечься, подшучивает над грубым благополучием человека заурядного. Последний ничего этого не замечал.
–Клянусь душой, – сказал наконец Клод, пожимая ему руку, – я счастлив видеть вас в столь вожделенном здравии.
–Благодарю вас, мэтр Клод.
–А кстати, – воскликнул отец Клод, – как здоровье вашего царственного больного?
–Он скупо оплачивает своего врача, – ответил медик, искоса поглядывая на своего спутника.
–Вы находите, кум Куактье? – спросил его тот. Эти слова, в которых слышались удивление и
упрек, обратили внимание архидьякона на незнакомца, хотя, по правде говоря, с тех пор как этот человек переступил порог его кельи, архидьякон и так ни на минуту не забывал о его присутствии. Не будь у него веских причин сохранять добрые отношения с медиком Жаком Куактье, этим всемогущим лекарем коро-
ля Людовика XI, он ни за что не принял бы его в сопровождении этого неизвестного. И он не выразил ни малейшего удовольствия, когда Куактье сказал ему:
–Кстати, отец Клод, я привел к вам одного из ваших собратьев, который, прослышав о вашей славе, пожелал с вами познакомиться.
–Ваш спутник тоже причастен к науке? – спросил архидьякон, вперив в незнакомца проницательный взгляд. Из-под нависших бровей на него сверкнул такой же зоркий и недоверчивый взор.
Насколько можно было разглядеть при мерцании светильника, это был старик лет шестидесяти, среднего роста, казавшийся больным и дряхлым. Его профиль, хотя и не отличался благородством линий, таил в себе что-то властное и суровое; из-под надбровных дуг сверкали зрачки, словно пламя в недрах пещеры, а под низко надвинутым капюшоном угадывались очертания широкого лба – признак одаренности.
Незнакомец сам ответил на вопрос архидьякона.
–Досточтимый учитель, – степенно проговорил он, – ваша слава дошла до меня, и я хочу просить у вас совета. Сам я – скромный провинциальный дворянин, смиренно снимающий свои сандалии у порога жилища ученого. Но вы еще не знаете моего имени: меня зовут кум Туранжо.
«Странное имя для дворянина! – подумал архидья-
кон. Однако он чувствовал, что перед ним сильная, незаурядная личность. Он чутьем угадал, что под меховым капюшоном кума Туранжо скрывается высокий ум, и по мере того, как он вглядывался в эту исполненную достоинства фигуру, ироническая усмешка, вызванная на его угрюмом лице присутствием Жака Куактье, постепенно таяла, подобно сумеркам перед наступлением ночи. Мрачный и молчаливый, он снова уселся в свое глубокое кресло и привычно облокотился о стол, подперев лоб рукой. После нескольких минут раздумья он знаком пригласил обоих посетителей сесть и сказал, обратившись к куму Туранжо:
–О чем же вы хотите со мной посоветоваться?
–Досточтимый учитель! – отвечал кум Туранжо. – Я болен, я очень серьезно болен. За вами утвердилась слава великого эскулапа, и я пришел просить у вас медицинского совета.
–Медицинского! – покачав головой, проговорил архидьякон. С минуту подумав, он сказал: – Кум Туранжо, раз уж вас так зовут, оглянитесь! Мой ответ вы увидите начертанным на стене.
Кум Туранжо повиновался и прочел как раз над своей головой вырезанную на стене надпись.
«Медицина – дочь сновидений Ямвлих».
Медик Жак Куактье выслушал вопрос своего спутника с досадой, которую ответ Клода еще усилил. Он
наклонился к куму Туранжо и шепнул, чтобы архидьякон его не услышал:
–Я предупреждал вас, что это сумасшедший. Но вы во что бы то ни стало хотели его видеть!
–Вполне возможно, что этот сумасшедший и прав, доктор Жак! – ответил тоже шепотом и с горькой усмешкой кум Туранжо.
–Как вам угодно, – сухо сказал Куактье и, обратившись к архидьякону, проговорил: – Вы человек скорый в своих суждениях, отец Клод: вам, по-видимому, разделаться с Гиппократом так же легко, как обезьяне
сорехом. «Медицина – дочь сновидений»! Сомневаюсь, чтобы аптекари и лекари, будь они здесь, удержались от того, чтобы не побить вас камнями. Итак, вы отрицаете действие любовных напитков на кровь и лекарственных мазей на кожу? Вы отрицаете эту вековечную аптеку трав и металлов, которая именуется природой и которая нарочно создана для вечного больного, именуемого человеком?
–Я не отрицаю ни аптеки, ни больного, – холодно ответил отец Клод. Я отрицаю лекаря.
–Стало быть, – с жаром продолжал Куактье, – повашему, не верно, что подагра – это лишай, вошедший внутрь тела, что огнестрельную рану можно вылечить, приложив к ней жареную полевую мышь, что умелое переливание молодой крови возвращает ста-
рым венам молодость? Вы отрицаете, что дважды два
– четыре и что при судорогах тело выгибается сначала вперед, а потом назад?
–О некоторых вещах я имею свое особое мнение, – спокойно ответил архидьякон.
Куактье побагровел от гнева.
–Вот что, милый мой Куактье, – вмешался кум Туранжо, – не будем горячиться. Не забывайте, что архидьякон наш друг.
Куактье успокоился, проворчав, однако, вполголоса «И то правда. Чего можно ожидать от сумасшедшего»
–Ей-богу, мэтр Клод, – помолчав некоторое время, вновь заговорил кум Туранжо. – Вы меня сильно озадачили. Я имел в виду получить у вас два совета касательно своего здоровья и своей звезды.
–Сударь, – ответил архидьякон, – если вы пришли только с этим, то напрасно утруждали себя, взбираясь ко мне на такую высоту. Я не верю ни в медицину, ни
вастрологию.
–В самом деле? – с изумлением спросил кум Туранжо.
Куактье принужденно рассмеялся.
–Вы теперь убедились, что он не в своем уме? – шепнул он куму Туранжо. – Он не верит даже в астрологию!
–Невозможно себе представить, будто каждый
звездный луч есть нить, протянутая к голове человека, – продолжал отец Клод.
–Но во что же вы тогда верите? – воскликнул кум Туранжо.
Архидьякон поколебался, затем с мрачной улыбкой, не гармонировавшей с его словами, ответил:
–Credo in Deum.66
–Dominum nostrum67, – добавил кум Туранжо, осенив себя крестным знамением.
–Amen68, – заключил Куактье.
–Уважаемый учитель, – продолжал кум Туранжо, –
яискренне рад, что вы столь непоколебимы в вере. Но неужели, будучи таким великим ученым, вы дошли до того, что перестали верить в науку?
–Нет, – ответил архидьякон, схватив за руку кума Туранжо, и в потускневших зрачках его вспыхнуло пламя воодушевления, – нет, науку я не отрицаю. Недаром же я так долго, ползком, вонзая ногти в землю, пробирался сквозь бесчисленные разветвления этой пещеры, пока далеко впереди, в конце темного прохода, мне не блеснул какой-то луч, какое-то пламя; несомненно, то был отсвет ослепительной центральной лаборатории, в которой все терпеливые и
66Верую в Бога (лат.)
67Господа нашего (лат.)
68Аминь (лат.)
мудрые обретают бога.
–Но все же, – перебил его кум Туранжо, – какую науку вы почитаете истинной и непреложной?
–Алхимию.
–Помилуйте, отец Клод! – воскликнул Куактье. – Положим, алхимия по-своему права, но зачем же поносить медицину и астрологию?
–Ваша наука о человеке – ничто! Ваша наука о небе – ничто! – твердо сказал архидьякон.
–Попросту говоря, это значит разделаться с Эпидавром и Халдеей, посмеиваясь, заметил медик.
–Послушайте, мессир Жак. Я сказал то, что думаю.
Яне лекарь короля, и его величество не подарил мне сада Дедала, чтобы я мог наблюдать там созвездия… Не сердитесь и выслушайте меня. Я уже не говорю о медицине, которая вовсе лишена смысла, но скажите, какие истины вы извлекли из астрологии? Укажите мне свойства вертикального бустрофедона, укажите открытия, сделанные при помощи чисел зируф и зефирот!
–Неужели вы станете отрицать, – возразил Куактье, – симпатическую силу клавикулы и то, что от нее ведет свое начало вся кабалистика?
–Заблуждение, мессир Жак! Ни одна из ваших формул не приводит ни к чему положительному, тогда как алхимия имеет за собой множество открытий. Бу-
дете ли вы оспаривать следующие утверждения этой науки: что лед, пролежавший тысячу лет в недрах земли, превращается в горный хрусталь; что свинец – родоначальник всех металлов, ибо золото не металл, золото это свет; что свинцу нужно лишь четыре периода, по двести лет каждый, чтобы последовательно превратиться в красный мышьяк, из красного мышьяка в олово, из олова в серебро? Разве это не истины? Но верить в силу клавикулы, в линию судьбы, во влияние звезд так же смешно, как верить заодно с жителями Китая, что иволга превращается в крота, а хлебные зерна в золотых рыбок.
–Я изучил герметику, – вскричал Куактье, – и утверждаю, что…
Но вспыливший архидьякон не дал ему договорить.
–А я изучал и медицину, и астрологию, и герметику. Но истина только вот в чем! – С этими словами он взял с ларя стоявший на нем пузырек, полный того порошка, о котором мы упоминали выше. – Только
вэтом свет! Гиппократ – мечта, Урания – мечта; Гермес – мысль Золото – это солнце, уметь делать золото – значит быть равным богу. Вот единственная наука! Повторяю, я исследовал глубины астрологии и медицины, – все это ничто! Ничто! Человеческое тело – потемки! Светила – тоже потемки!
Властным и вдохновенным движением он откинул-
ся в кресле. Кум Туранжо молча наблюдал за ним Куактье, принужденно посмеиваясь, пожимал незаметно плечами и повторял про себя: «Вот сумасшедший!»
–Ну, а удалось вам достигнуть своей чудесной цели? Удалось добыть золото?
–Если бы я ее достиг, то короля Франции звали бы Клодом, а не Людовиком, – медленно выговаривая слова, словно в раздумье, ответил архидьякон.
Кум Туранжо нахмурил брови.
–Впрочем, что я говорю! – презрительно усмехнувшись, проговорил Клод. – На что мне французский престол, когда я властен был бы восстановить Восточную империю!
–В добрый час! – сказал кум.
–О несчастный безумец! – пробормотал Куактье. Казалось, архидьякона занимали только собствен-
ные мысли, и он продолжал:
–Нет, я все еще передвигаюсь ползком; я раздираю себе лицо и колени о камни подземного пути. Я пока лишь предполагаю, но еще не вижу! Я не читаю, я только разбираю по складам!
–А когда вы научитесь читать, вы сумеете добыть золото? – спросил кум.
–Кто может в этом сомневаться! – воскликнул архидьякон.
–В таком случае, пресвятой деве известно, как я
нуждаюсь в деньгах, – я очень хотел бы научиться читать по вашим книгам Скажите, уважаемый учитель, ваша наука не враждебна и не противна божьей матери?
В ответ на этот вопрос Клод с высокомерным спокойствием промолвил:
–А кому же я служу как архидьякон?
–Ваша правда А вы удостоите посвятить меня в тайны вашей науки? Позвольте мне вместе с вами учиться читать.
Клод принял величественную позу первосвященника Самуила:
–Старик! Чтобы предпринять путешествие сквозь эти таинственные дебри, нужны долгие годы, которых
увас уже нет впереди. Ваши волосы серебрит седина. Но с седой головой выходят из этой пещеры, а вступают в нее тогда, когда волос еще темен. Наука и сама умеет избороздить, обесцветить и иссушить человеческий лик. Зачем ей старость с ее морщинами? Но если вас, в ваши годы, все еще обуревает желание засесть за науку и разбирать опасную азбуку мудрых, придите, пусть будет так, я попытаюсь. Я не пошлю вас, слабого старика, изучать усыпальницы пирамид, о которых свидетельствует древний Геродот, или кирпичную Вавилонскую башню, или исполинское, белого мрамора святилище индийского храма в
Эклинге. Я и сам не видел ни халдейских каменных сооружений, воспроизводящих священную форму Сикры, ни разрушенного храма Соломона, ни сломанных каменных врат гробницы царей израильских. Мы
свами удовольствуемся отрывками из имеющейся у нас книги Гермеса. Я объясню вам смысл статуи святого Христофора, символ сеятеля и символ двух ангелов, изображенных у портала Сент-Шапель, из которых один погрузил свою длань в сосуд, а другой скрыл свою в облаке…
Но тут Жак Куактье, смущенный пылкой речью архидьякона, оправился и прервал его торжествующим тоном ученого, исправляющего ошибку собрата:
–Err as, amice Claudi!69 Символ не есть число. Вы принимаете Орфея за Гермеса.
–Это вы заблуждаетесь, – внушительным тоном ответил архидьякон. Дедал – это цоколь; Орфей – это стены; Гермес – это здание в целом. Вы придете, когда вам будет угодно, – продолжал он, обращаясь к Туранжо, я покажу вам крупинки золота, осевшего на дне тигля Никола Фламеля, и вы сравните их
сзолотом Гильома Парижского. Я объясню вам тайные свойства греческого слова peristera70, но прежде всего я научу вас разбирать одну за другой мрамор-
69Ошибаешься, друг Клод (лат.)
70Голубь.
ные буквы алфавита, гранитные страницы великой книги. От портала епископа Гильома и Сен-Жан ле Рон мы отправимся к Сент-Шапель, затем к домику Никола Фламеля на улице Мариво, к его могиле на кладбище Невинных, к двум его больницам на улице Монморанси. Я научу вас разбирать иероглифы, которыми покрыты четыре массивные железные решетки портала больницы Сен-Жерве и на Скобяной улице. Мм вместе постараемся разобраться в том, о чем говорят фасады церквей Сен-Ком, Сент-Женевьев-дез- Ардан, Сен-Мартен, Сен-Жак-де-ла-Бушри…
Уже давно, несмотря на весь свой ум, светившийся у него в глазах, кум Туранжо перестал понимать отца Клода. Наконец он перебил его:
–С нами крестная сила! Что же это за книга?
–А вот одна из них, – ответил архидьякон. Распахнув окно своей кельи, он указал на громаду
Собора Богоматери. Выступавший на звездном небе черный силуэт его башен, каменных боков, всего чудовищного корпуса казался исполинским двуглавым сфинксом, который уселся посреди города.
Некоторое время архидьякон молча созерцал огромное здание, затем со вздохом простер правую руку к лежавшей на столе раскрытой печатной книге, а левую – к Собору Богоматери и, переведя печальный взгляд с книги на собор, произнес:
– Увы! Вот это убьет то.
Куактье, который поспешно приблизился к книге, не утерпел и воскликнул:
–Помилуйте! Да что же тут такого страшного? Glossa in epistolas D. Pauli. Norimbergae, Antonius Koburger, 1474.71 Это вещь не новая. Это сочинение Пьера Ломбара, прозванного «Мастером сентенций». Может быть, эта книга страшит вас тем, что она печатная?
–Вот именно, – ответил Клод. Погрузившись в глубокое раздумье, он стоял у стола, держа согнутый указательный палец на фолианте, оттиснутом на знаменитых нюрнбергских печатных станках. Затем он произнес следующие загадочные слова:
–Увы! Увы! Малое берет верх над великим; одинединственный зуб осиливает целую толщу. Нильская крыса убивает крокодила, меч-рыба убивает кита, книга убьет здание!
Монастырский колокол дал сигнал о тушении огня в ту минуту, когда Жак Куактье повторял на ухо своему спутнику свой неизменный припев: «Это сумасшедший». На этот раз и спутник ответил: «Похоже на то!» Пробил час, когда посторонние не могли уже оста-
ваться в монастыре. Оба посетителя удалились.
71 «Толкование Послании апостола Павла». Нюрнберг, Ангонии Кобур-
гер, 1474 (лат.)
– Учитель! – сказал Туранжо, прощаясь с архидьяконом. – Я люблю ученых и великие умы, а к вам я испытываю особое уважение. Приходите завтра во дворец Турнель и спросите там аббата Сен-Мартен-де- Тур.
Архидьякон вернулся к себе в келью совершенно ошеломленный; только теперь он уразумел наконец, кто такой был «кум Туранжо», и вспомнил то место из сборника грамот монастыря Сен-Мертен-де-Тур, где сказано:
Abbas beati Martini, scilicet rex Franciae, est canonicus de consuetudine et habet parvam praebendam, quam habet sanctus. Venantius et debet sedere in sede thesaurarii.72
Утверждают, что с этого времени архидьякон часто беседовал с Людовиком XI, когда его величество посещал Париж, и что влияние отца Клода тревожило Оливье ле Дена и Жака Куактье, причем последний по своему обыкновению грубо пенял на это королю.
72 Аббат монастыря блаженного Мартина, то есть король Франции, согласно установлению, считается каноником и имеет малый приход, принадлежащий церкви святого Венанция, а в капитуле он должен заседать на месте казначея (лат.)
5 лучших книг для чтения за сентябрь 2018
Ищете новую книгу, чтобы отвлечься от конца лета? Мы вас прикрыли. Вот четыре книги, о которых все будут говорить в этом месяце, плюс классический роман, который стоит пересмотреть.
Большой роман
Что-то великое и красивое: роман о любви, Уолл-стрит и Фокачча
amazon.com
Расположенный на фоне финансового кризиса 2008 года, Something Great and Beautiful перенесет нас из Индии в Портофино и мир Уолл-стрит с высокими ставками.После случайной встречи за границей романтический мечтатель Россо следует за адвокатом Хлоей в Соединенные Штаты. Несмотря ни на что, Россо удается запустить бизнес по производству фокаччи, но вскоре за этим последовали проблемы с законом. Этот мрачно-забавный и запутанный роман Энрико Пеллегрини о амбициях и высокомерии развлечет вас в эти последние дни лета.
Мемуары, которые необходимо прочитать
Модное скалолазание: воспоминания с фотографиями
Посмертные мемуары Билла Каннингема Fashion Climbing , обнаруженные после его смерти в 2016 году, прослеживают его рост от застенчивого ребенка, тайком примерявшего платья своих сестер, до одного из самых известных фотографов моды.Хотя в основе этой книги лежат анекдоты из мира моды, книга о молодом человеке, который нашел свой путь в большом городе. Учитывая частный характер Каннингема, книга является сюрпризом для тех, кто его знал, и удовольствием для тех, кто восхищался его изображениями издалека.
Журнальный столик
Окончания: фотографические истории любви, потери, горя и начала снова
The Endings показывает женских персонажей в пылу эмоциональных моментов, испытывающих весь спектр своих чувств.Фотограф Кейтлин Кроненберг и арт-директор Джессика Эннис собрали истории, персонажей по сценариям и поставили сцены, которые разворачиваются, как кадры из фильма. Такие актеры, как Джулианна Мур, Кира Найтли и Гугу Мбата-Роу, показаны в рефлексивных позах, слезах и других стадиях горя при потере любви.
Предмет коллекционера
Вавилонская башня, 2006 г. | © Фонд Ирвинга Пенна
Он мог бы стать всемирно известным фотографом, но до того, как взять в руки фотоаппарат, Ирвинг Пенн хотел стать художником. Irving Penn Paintings , выпущенный в связи с первой в истории всеобъемлющей выставкой картин и работ Пенна на бумаге, открывшейся в Нью-Йорке в галерее Pace 13 сентября, демонстрирует редко встречаемую группу картин смешанной техники, созданных во время последние 20 лет его жизни и совершенно другая сторона художника, которого, как вы думали, вы уже знали.
Классика
Оберните себя шерстяным свитером, откройте свои старые однолетники и возвращайтесь в школу с Ли Фиорой из Prep , которая направляется по коридорам школы-интерната Олт в Массачусетсе.Повесть о взрослении Кертиса Ситтенфельда вернет горько-сладкие воспоминания о вашей юности.
Адам Рат Старший редактор отдела искусства и культуры Адам Рат – старший редактор Town & Country, освещающий искусство, культуру и ряд других тем. Лиз Кантрелл Помощник главного редактора Лиз Кантрелл – помощник главного редактора журнала Town & Country, освещающего искусство и культуру, и ранее писала для Esquire.Этот контент создается и поддерживается третьей стороной и импортируется на эту страницу, чтобы помочь пользователям указать свои адреса электронной почты. Вы можете найти дополнительную информацию об этом и подобном контенте на сайте piano.io.
Нерассказанные жизни женщин, убитых Джеком-Потрошителем, Халли Рубенхолд
Пятерка: Нерасказанные жизни женщин, убитых Джеком-Потрошителем, Халли Рубенхолд – это публикация Houghton Mifflin Harcourt 2019 года.«Она была принесена в мир по Улице Чернил, и именно туда, верхом на колонне, ее освещенных пластинах, ее слухах и скандале, она вернется: имя в печати».
Канонические пять жертв Потрошителя:
Мэри Энн -Полли-Николс
Энни Чепмен
Элизабет Страйд
Кэтрин-Кейт-Эддоус
Мэри Джейн-Келли Пять
Спросите своих друзей, родственников или коллег. : «Нерассказанные жизни женщин, убитых Джеком-Потрошителем» Халли Рубенхолд – это публикация Houghton Mifflin Harcourt 2019 года.
«Она была принесена в мир по Улице Чернил, и именно туда, верхом на колонне, ее освещенных пластинах, ее слухах и скандале, она вернется: имя в печати».
Канонические пять жертв Потрошителя:
Мэри Энн -Полли-Николс
Энни Чепмен
Элизабет Страйд
Кэтрин-Кейт-Эддоус
Мэри Джейн Келли
Спросите своих друзей, родственников или коллег о пяти женщинах, которых убил Джек Потрошитель, и почти все они скажут, что «они были проститутками».Однако, за одним заметным исключением, нет никаких конкретных доказательств того, что другие четыре жертвы когда-либо называли себя таковыми или работали в секс-индустрии.
Здесь мы напоминаем, что эти женщины были матерями, сестрами, любовниками и женами. У них была тяжелая жизнь, невезение и небольшой выбор или возможность изменить свои обстоятельства. Их жизни были сведены к минимуму, отчасти из-за сенсационности, окружающей легенду о Джеке-потрошителе, и тонны необоснованной информации, но больше всего потому, что их считали «просто проститутками».
Нам потребовалось чуть больше века, чтобы окончательно восстановить человечность в этих женщинах, изучить образ мышления, который способствовал их сексуализации и уменьшил сострадание и уважение, которые им причитаются.
Автор провел много глубоких раскопок и исследований, чтобы дать читателю подробный профиль каждой из этих пяти женщин. Законы того времени были настроены против них, потому что они были женщинами, у них было мало вариантов, что вынудило их выйти на улицы. Они работали законно, но общество судило об их образе жизни, навешивая на них незаслуженный ярлык «падшей женщины».
Многие исторические подробности ошеломляют. Это ошеломляющий, удручающий и мрачный портрет, нарисованный автором, доказывающий, что целью этих женщин была не торговля сексуальными услугами, а их уязвимость, вызванная бедностью, зависимостью и жестоким обращением.
Автор проницательно и решительно ставит перед нами задачу обо всех способах, которыми общество обесценило человеческую жизнь. Суждения были вынесены на основе информации из вторых рук, переданной так называемыми авторитетными источниками, которые в конечном итоге вошли в историю Джека-Потрошителя, и оттеснили этих женщин так далеко на задний план, что они были выброшены, как мусор.
Книги, фильмы, документальные фильмы, направленные на раскрытие личности неуловимого серийного убийцы, поднимают его до статуса культовой знаменитости. Страшно, что продаются сувениры с силуэтом дикого убийцы !!
Тем не менее, у нас нет времени оплакивать жертв, не говоря уже о том, чтобы помнить их как отдельных людей. Они теряются в ужасной крови, поскольку неверная информация продолжает выдаваться за абсолютную правду.
Это книга, открывающая глаза, и унизительный опыт.Я ушел, чувствуя себя должным образом смущенным и наказанным. Хотя я никогда не рассматривал этих женщин как «просто проституток», я никогда не переставал задумываться, была ли информация о них правдивой или нет.
Это еще одна причина того, почему эта книга давно, давно, давно назрела !! Я всем рекомендую эту книгу. Это важная книга, разоблачающая давно предполагаемые факты, но также, в конечном итоге, она помогает вернуть этим женщинам достоинство.
Это учебная книга, посвященная реальной истории. Эта книга не о Джеке-Потрошителе, и его преступления не подробно описаны в этой книге, соответственно, и нет никаких теорий о его личности.Думаю, у нас уже достаточно таких книг.
Если вы работали с иллюзией, что эти женщины были «просто проститутками», эта книга вырвет у вас шерсть из глаз и даст вам свежий взгляд на прошлое, о котором вы, возможно, не задумывались раньше.
Обязательно прочтите!
5 звезд
Пять детских книг, о которых вы не знали, были запрещены
Неделя запрещенных книг – время праздновать свободу чтения! Вы можете удивиться, что многие из ваших любимых детских книг от таких авторов, как Dr.Сьюз и Морис Сендак были признаны непригодными для чтения в США. Фактически, каждый год сотни книг оспариваются или удаляются из школ и библиотек.
Вот список из пяти детских книг, о которых вы, вероятно, не знали, были запрещены.
Древо даров Шел Сильверстайн
«Древо даров» было запрещено в публичной библиотеке в Колорадо в 1988 году, так как оно было истолковано как сексистское. Некоторые читатели считают, что мальчик постоянно берет с женского дерева, не давая ничего взамен.По мере того, как мальчик подрастает, он всегда возвращается к дереву, когда ему что-то нужно, до тех пор, пока у дерева не остается ничего, чтобы дать ему.
The Lorax от доктора Сьюза
Детская книга доктора Сьюза, посвященная окружающей среде, была запрещена в 1989 году в калифорнийской школе, поскольку считалось, что в ней лесозаготовки изображаются в плохом свете и настраивают детей против лесной промышленности. Члены сообщества лесозаготовителей были так расстроены книгой доктора Сьюза, что они спонсировали публикацию книги под названием Truax в попытке показать детям необходимость лесозаготовок. Lorax также подвергался критике за чрезмерное изображение потребительства. Once-ler представляет собой жадную Америку, которая хочет новейших и лучших вещей, независимо от последствий.
Шпион Гарриет Луиза Фитцхью
Шпионка Гарриет была оспорена в 1983 году на собрании школьного совета в Ксении, штат Огайо, где некоторые утверждали, что книга побуждает детей проявлять неуважение к своим родителям, лгая, отвечая, проклиная и шпионя за другими.Считалось, что женский персонаж Харриет плохо влияет на детей из-за ее резкости и неподходящего поведения.
Где обитают дикие существа Морис Сендак
Книжка с картинками Мориса Сендака столкнулась со многими противниками сразу же после ее публикации в 1963 году. Читатели считали, что Where the Wild Things Are наносит психологический ущерб и травмирует маленьких детей из-за неспособности Макса контролировать свои эмоции и его наказания за то, что его отправили спать без обеда .Психологи назвали это «слишком мрачным», и книга была запрещена в основном на юге. Он также несколько раз подвергался сомнению за его изображения колдовства и сверхъестественных элементов.
Джеймс и гигантский персик Роальд Даль
Джеймс и гигантский персик был запрещен и оспаривался несколько раз с момента его публикации, а именно за то, что он слишком пугающий для целевой возрастной группы. Смерть теток была названа исключительно пугающей частью истории.Также считается, что он способствует плохому поведению, например непослушанию и, как отмечается в некоторых источниках, коммунизму.
Обзор: графический роман New Slaughterhouse-Five может быть лучше книги
Бойня № 5 , похоже, сопротивляется адаптации. Первоначально опубликованная в 1969 году, полуавтобиографическая, прыгающая во времени, антивоенная книга Курта Воннегута о жизни вымышленного солдата Второй мировой войны Билли Пилигрима постоянно появляется в списках величайших романов 20-го века – смотрите, вот она в 100 лучших за все время.
За прошедшие годы по нему был экранизирован фильм (впервые в 1972 году, вскоре после того, как книга появилась на полках; Гильермо дель Торо и Чарли Кауфман собирались предпринять вторую попытку несколько лет назад, хотя проект, к сожалению, так и не осуществились). Было несколько театральных постановок, радиопостановка … а теперь комикс. Графический роман, если хотите, от Райана Норта и Альберта Монтейса, выпущенный Boom Studios.
И я здесь, чтобы сказать тебе, друг, что это, возможно, лучшая версия этой истории из существующих.
Кто делает Пятую бойню?Райан Норт, вы, вероятно, узнаете одно из двух. Как человек, который сделал Дорин Грин одним из лучших персонажей Marvel, с веселым и гуманным сериалом Непревзойденная девушка-белка . Или за то, что однажды застрял в яме.
Но взгляните на более широкий каталог работ Норта, от Dinosaur Comics – веб-комикса, который повторяет те же шесть панелей MS Paint-ass с новыми шутками каждые несколько дней в течение более 15 лет – до его шекспировского «Выбери сам». приключенческие книги, такие как Romeo и / или Juliet , и он имеет полное значение как человек, которого вы выберете для адаптации работы Воннегута в комиксах.
Альберт Монтейс, возможно, новое имя для вас, но он не менее важен для этого конкретного проекта. Он проработал пять лет в качестве редактора испанского сатирического журнала El Jueves, который уже давно работает, но впервые привлек мое внимание как писатель и художник Вселенной от Panel Syndicate! Это научно-фантастический комикс-антология, который читается как Филип К. Дик, но с большим количеством шуток, а цифровая версия – плати сколько хочешь, а это значит, что ты можешь получить все шесть взносов абсолютно бесплатно. Вы не должны – комикс более чем стоит ваших денег – но вы можете .
Курт Воннегут был известным автором романов, в том числе Кошачья колыбель и Сирены Титана . Я плакал, когда он умер в 2007 году. Так оно и есть.
Что такое Бойня номер пять? Изображение: Курт Воннегут, Райан Норт, Альберт Монтейс / Boom StudiosБойня № 5 , роман и комикс, представляет собой антивоенную книгу, рассказывающую историю Билли Пилигрима, который находился на земле в немецком городе Дрезден в качестве военнопленного, когда союзники бомбили его во время Второй мировой войны. .Погибли двадцать пять тысяч человек. Воннегут тоже был там – он несколько раз появляется в книге как автор и персонаж – но, как и Билли, выжил, укрывшись в шкафчике для мяса в подвале титульной бойни.
Это достаточно веская причина, чтобы прочитать Бойня № 5 . Но это также удивительно странная и влиятельная научно-фантастическая история о путешествиях во времени и инопланетянах. Ключевой момент, который нужно знать, это то, что, как гласит первая строка самой истории, «Билли Пилигрим не застрял во времени.«Если мы воспринимаем жизнь как плейлист, жизнь Билли в основном перемешана, и мы следим за его историей точно так же. В один момент вы можете оказаться на Западном фронте, в следующий – в детском бассейне или на пьяной вечеринке спустя десятилетия после войны.
Требуется ли чтение?Что ж, здесь есть очевидный ответ: Бойня №5 Воннегута . Но по правде говоря, хотя знание оригинальной книги может обогатить ваш опыт – в адаптации есть действительно умные вещи, к которым мы перейдем через минуту – все, что вам нужно, содержится внутри.
North and Monteys ’ Slaughterhouse-Five очень верен. Он редактирует (и без того тонкий) роман, но все важные сцены присутствуют и верны – и в большинстве случаев с очень небольшими изменениями. Вы получите полную историю, но также получите хорошее представление о том, что такое и на более глубоком уровне: военная история, которая отвергает не только «военную» половину этого уравнения, но и «сюжетную» часть.
Это определенно против того, чтобы люди убивали друг друга, даже по таким же веским причинам, как те, которые мотивировали Вторую мировую войну.(Напомним, в интересах Интернета: нацисты – это плохо.) Но для меня это даже против против нарративов, которые позволяют увековечивать эти убийства.
Как обещает Воннегут в открытии: «В моей книге не будет роли Джона Уэйна». Билли Пилигрим – главный герой, который делает очень мало активных выборов, а персонаж романа, воображающий себя героем войны, – это засранец, мечтающий о нелепых методах пыток. Не ждите рассказов о героизме или красивой лжи о «хороших смертях», «чести» или «долге».Как ты и надеялся.
Но с его незавершенным повествованием, Slaughterhouse-Five идет еще дальше, разъедая все повествовательные стойки и подмости, поддерживающие эти представления. История, казалось бы, произвольно перескакивает между моментами, обходит все, что может представлять собой традиционное «действие», и даже рассказывает вам, чем это закончится, прямо на первых страницах. Это намеренно дезориентирующий опыт.
И именно здесь адаптация комикса начинает обретать смысл – и здесь она может даже улучшить оригинал.
Хороша ли Бойня номер пять? Изображение: Курт Воннегут, Райан Норт, Альберт Монтейс / Boom StudiosО боже, это так.
Нелинейная структура книги с короткими виньетками, взятыми из всей временной шкалы жизни Билли, прекрасно подходят для страниц комиксов. Сцены могут длиться одну страницу или пару разворотов, а затем вы переворачиваете и попадаете в другое время и место.Так всегда и работают комиксы, а переходы сглаживаются разумным использованием цвета.
Эти короткие сцены часто структурированы как шутки, переходящие в кульминационный момент – странный инцидент или резкую остроту. А когда у руля стоят Норт и Монтейс, юмор действительно появляется. Обычно я криво улыбнулся или кивнул в знак признания, читая книгу Воннегутов, но этот комикс заставил меня вымучить смех. Если до этого момента я заставлял книгу звучать как фалутин, то знайте, что в ней есть лучшая шутка о гибкости формата со времен Fraction и Aja Hawkeye .
Так что это одна из веских причин прочитать Бойня №5 . Однако главный вопрос – это то, что Норт и Монтис делают с формой комикса. Они постоянно находят новые способы адаптации исходного материала, используя собственный экспериментальный подход Воннегута как предлог, чтобы возиться с тем, чем может быть комикс и на что он способен.
Это очевидно с самого начала. Это хорошие 10 страниц рассказа, прежде чем вы дойдете до чего-нибудь, похожего на традиционную страницу комиксов. Пролистайте эту книгу, и вы найдете хронологию, трехпанельные ленты для кляпов, страницы из вселенских комиксов на выцветшей газетной бумаге.Я не могу вспомнить, когда в последний раз читал книгу с таким беспокойным изобретением.
Честно говоря, я мог бы просто провести весь этот обзор, делясь фрагментами комикса, указывая на них и говоря: «Кор, посмотри, как это умно». Выбор панели для заключительного раздела этого обзора доставлял мне головную боль в течение нескольких дней.
Но привлекательность графического романа не , а просто сообразительности, что подводит меня к причине, по которой я думаю, что этот комикс может быть лучшей версией Slaughterhouse-Five , по крайней мере, для меня.
Я всегда считал оригинал увлекательным интеллектуальным упражнением, но он никогда не поражал меня. Воннегут был невероятно гуманным писателем, но это редко распространялось на то, как он писал своих персонажей. Ваш стандартный главный герой воннегутов, прямо скажем, сволочь. Так оно и есть.
Но карикатуры Монтейса настолько выразительны, что трудно не почувствовать каждого персонажа, которого вы встречаете, даже ужасного. (Помогает то, что Норт делает разумное редактирование, особенно вокруг персонажа Валенсии Мербл, жены Билли, к которой в оригинальной книге неизменно жестоко обращаются, называя ее «уродливой» и ссылаясь на то, что Билли женится на ней, как «один из симптомов его болезни. .«Ничего из этого здесь нет, и книга лучше для этого.)
В этом повествовании никто не похож на человека, который играл бы его в фильме, но все они невероятно человечные. Возможно, именно поэтому я впервые обнаружил, что немного задыхаюсь от части истории, которую прочитал три или четыре раза в прошлом.
Одна всплывающая панельЭто отличный пример того, что я имею в виду – одна из одностраничных виньеток в комиксе.
Это одна из немногих сцен с матерью Билли в обеих версиях, где она наиболее уязвима.Но в оригинальной книге это скорее короткий резкий шок.
Изображение: Курт Воннегут, Райан Норт, Альберт Монтейс / Boom StudiosМожет быть, это пожилые родственники, которых я потерял за (скудное) время с тех пор, как я последний раз читал роман, но здесь эта сцена – удар прямо в сердце. Это выражение искреннего беспокойства в глазах Билли, слеза, текущая по щеке его матери, как Монтейс запечатлел, как этот возраст возвращает ваше лицо обратно к костям.Это далеко не самое яркое повествование в книге, но оно совершенно поразительно по своей эмоциональной ясности. То, что вы получаете от адаптации, которая может добавлять к именам широко раскрытые лица.
А затем вы переворачиваете страницу с эффектом пурпурной лавовой лампы и изменением цветовой палитры, указывающим на скачок во времени, и сразу переходите к следующему. Следующая сцена – следующий замечательно оформленный афоризм Воннегута, следующая блестящая визуальная идея, борющаяся за свое законное место в этом разделе.Хотел бы я выбрать их все. Такие вот дела.
Бойня номер пять: Графический роман
Цены указаны на момент публикации.
Первая в мире графическая адаптация романа Курта Воннегута « Бойня-5 », американского классика, является одной из величайших антивоенных книг мира.Одна из основополагающих антивоенных книг в мире, « Бойня №5 » Курта Воннегута, впервые достоверно представлена в форме графического романа от удостоенного премии Эйснера писателя Райана Норта ( Как изобрести все: Руководство по выживанию для странствующего путешественника во времени ) и художник, номинированный на премию Эйснера Альберт Монтейс ( Universe! ).
Cupid Colt закрывает Keeneland Book 5 на высоком уровне
Сараи и прогулочные кольца на территории сентябрьской годовой распродажи в Кинелленде в течение сентября по-прежнему оставались ухоженными.23-я сессия закрытия Книги 5, когда 238 лошадей проданы через ринг банку, валовая выручка составила 4 664 900 долларов.
Ежегодников, проданных во время сессии в среду, собрали в среднем 19 600 долларов, а в среднем – 12 500 долларов. У 63 лошадей из 301 предложенных, которые остались непроданными, доля РНК составила 20,9%. Кинелэнд сообщил, что было продано 2 129 лошадей за выручку в 245 278 700 долларов. 795 непроданных лошадей представляют собой общую долю РНК 27,2%.
Возглавлял 10-й сеанс продажи жеребенок Hip 3391 от компании Ashford Stud’s Cupid из кобылы «Искаженный юмор» Just Joking.Выведенный в Кентукки Доном Блоу и Джори Шерман из Ascot Thoroughbreds, жеребенок был куплен за 200 000 долларов Ларри Запом, агентом Майка Меллена.
«Он проверил все флажки», – сказал Зап. “Это клише, но это большой, сильный жеребенок от хорошего отца. Я кое-что видел в Купидонах, и мне нужен был купидон, поэтому я посмотрел на них всех. Честное слово, я собирался попробовать эту лошадь для меньше, чем все, но когда я увидел, что другие люди смотрят на него на заднем кольце, мне пришлось очень взволновать моего владельца, потому что я знал, что мы не собираемся украсть этот.У него было все – костяк, размер, атлетизм. Он из тех лошадей, которые по субботам отвезут вас на большие скачки ».
Фото: Энн М. Эберхардт
Ларри Зап в Кинеланде
Хип 3391 – самая дорогая лошадь, купленная Запом от имени Меллена, выступающего в качестве конюшни Брана Джема, на этой распродаже. В общей сложности Зап подписал для Меллена пять годовщин за выручку в 514 000 долларов.
«Мы купили ему немало», – сказал Зап. «Мы пытаемся вернуться к большим танцам.Он отличный парень и хочет повеселиться. Это та лошадь, которая приносит удовольствие на вечеринке. Все смотрели на него. Я был поражен на стольких жеребенках, так что настойчивость окупается “.
Празднования после продажи Hip 3391 были ликованы в сарае грузоотправителя Shawhan Place, где заводчики Дон и Бет Блоу были в восторге от того, что в среду их жеребят стали лучшими.
«У нас есть кобыла, и мы держим их с собой, пока они не упадут», – сказал Дон Блоу.«Затем мы отвезем их в Shawhan Place, и они хорошо позаботятся о них оттуда».
«Я хочу особо отметить Гаса Коха, потому что он тот, кто заботится о них с момента их отнятия от груди, пока они не попадут на торговую площадку», – сказала Бет Блоу. «Мы хотим пожелать его будущим связям удачи с ним, и мы хотим поблагодарить Купидона. Мы видели его, когда изначально решили повязать с ним нашу кобылу. Нам понравилась его высшая родословная, и его размер и размах впечатлили. нас.Вот что сделало этого ребенка таким хорошим ».
«Он потрясающий жеребенок, и он просто поразил вас, когда вы посмотрели на него», – сказала Кортни Шнайдер из Shawhan Place. «Он никогда не проходил странных этапов. Он делал все так, как должен, и сегодня это сработало».
Shawhan Place продал всех пятилетних годовалых, предложенных через кольцо из их партии в среду. Общая выручка от операции в этот день составила 334 тысячи долларов.
Вторым по цене годовалым средой был Hip 3523, жеребенок от Дарби Дэн Фарм из Климта из Spirit of Wailea (от Out of Place).Выведенный в Нью-Йорке Алленом Халлеттом жеребенок по имени Климт Иствуд является сводным братом победителю 1-го класса Эль Дилу и был куплен Джесси Хоппелем, агентом, за 115 000 долларов от партии Vinery Sales.
«Он был просто легко гуляющей лошадью», – сказал Хоппель, владеющий и обслуживающий Coastal Equine. «Это молодая лошадь, так что, возможно, не все его видели. Он собирается вырасти во что-то особенное».
Мэтт Кох из Shawhan Place и Hoppel, занимаясь пинхукерами и грузоотправителями, заявили, что поляризация рынка и спрос на «идеальных» людей продолжают оказывать наибольшее влияние на продажную цену лошади даже после того, как продажа подходит к концу.
«Что касается лошадей, которые вам нравятся, кажется, что там все те же люди», – сказал Хоппель. «Вы видите те же лица. Это поляризовано в сторону лучших лошадей, но так оно и есть».
«Это тяжелый год», – сказал Кох. «Все сидят на большой лошади, а все остальные проваливаются в трещины. На этом рынке, если у вас есть подходящая лошадь, вам просто нужно вывести ее на рынок, и пусть рынок скажет вам, сколько она стоит. Вы должны получить Для хороших это легко, но для средней лошади это всегда непросто.”
5 выводов из «Ярости», новая книга Боба Вудворда о Трампе
«Это смертельно опасный материал», – сказал президент Трамп о коронавирусе в интервью 7 февраля журналисту Бобу Вудворду для его будущей книги «Ярость». Но это была совсем другая история, чем он рассказывал публике в то время. Позже Трамп признался г-ну Вудворду, что публично «хотел всегда» преуменьшать серьезность вируса.
Г-н Вудворд провел 18 интервью с президентом для книги, которая поступит в продажу на следующей неделе.Г-н Трамп также предоставил г-ну Вудворду доступ к высшим должностным лицам в Белом доме, раскрывая внутреннюю работу президента и его администрации.
Вот пять выводов.
Г-н Трамп минимизировал риски коронавируса для американской общественности в начале года.
Несмотря на то, что он знал, что вирус «смертельный» и очень заразный, он часто публично заявлял обратное, настаивая на том, что вирус быстро исчезнет.
«Я всегда хотел преуменьшать значение», – сказал г.Трамп сказал г-ну Вудворду 19 марта: «Мне все еще нравится преуменьшать значение этого, потому что я не хочу создавать панику».
И пока он публично заявлял, что дети «почти невосприимчивы» к вирусу, в марте он сказал г-ну Вудворду: «Только сегодня и вчера стали известны некоторые поразительные факты. Это не просто старый, старый. Молодежь тоже – много молодежи ».
В апреле, когда он начал призывать страну к открытию, г-н Трамп сказал г-ну Вудворду о вирусе: «Он настолько легко передается, что вы даже не поверите.
Двое высших должностных лиц президента сочли его «опасным» и подумали о том, чтобы высказаться публично.
Генерал Джим Мэттис, бывший министр обороны Трампа, назвал Трампа «опасным» и «непригодным» для президентства в разговоре с Дэном Коутсом, в то время директором национальной разведки. Самого г-на Коутса не давала покой президентская лента в Твиттере, и он считал, что мягкий подход Трампа к России отражает нечто более зловещее, возможно, у Москвы есть «что-то» на президента.
«Может быть, в какой-то момент нам придется встать и высказаться», – сказал г-н Мэттис г-ну Коутсу в мае 2019 года, согласно книге. «Может быть, наступит время, когда нам придется предпринять коллективные действия».
В конечном итоге ни один из официальных лиц не высказался.
Г-н Трамп неоднократно очернял американских военных и своих высших генералов.
Г-н Вудворд процитировал г-на Трампа, очернявшего высокопоставленных американских военных в адрес своего торгового советника Питера Наварро во время встречи в 2017 году.
«Они больше заботятся о своих союзах, чем о торговых сделках», – сказал президент.
В беседе с Вудвордом Трамп назвал американских военных «лохами» за огромные расходы по защите Южной Кореи. Г-н Вудворд написал, что был ошеломлен, когда президент сказал о Южной Корее: «Мы защищаем вас, мы позволяем вам существовать».
Г-н Вудворд также сообщает, что г-н Трамп пережевал г-на Коутса после брифинга с журналистами об угрозе, которую Россия представляет для национальных избирательных систем.Мистер Коутс пошел дальше, чем он и президент обсуждали заранее.
На вопрос о том, какую боль «чернокожие люди чувствуют в этой стране», Трамп не смог выразить сочувствие.
Г-н Вудворд указал, что и он, и г-н Трамп были «белыми, привилегированными» и спросил, работает ли г-н Трамп, чтобы «понять гнев и боль, особенно чернокожие, которые испытывают в этой стране».
Г-н Трамп ответил: «Нет» и добавил: «Вы действительно выпили Kool-Aid, не так ли? Просто слушай тебя.Вау. Нет, я этого совсем не чувствую.
Г-н Вудворд пишет, что он пытался уговорить президента рассказать о своем понимании расы. Но г-н Трамп будет только повторять снова и снова, что экономика была положительной для черных до того, как коронавирус привел к экономическому кризису.
Г-н Вудворд получил представление об отношениях г-на Трампа с лидерами Северной Кореи и России.
Г-н Трамп предоставил г-ну Вудворду подробности писем между ним и лидером Северной Кореи Ким Чен Ыном, в которых двое мужчин подлизываются друг к другу.Г-н Ким написал в одном письме, что их отношения были похожи на «фантастический фильм».
Описывая свои химические отношения с Кимом, Трамп сказал: «Вы встречаете женщину. За одну секунду вы узнаете, произойдет ли это ».
Г-н Трамп также пожаловался на различные расследования связей между его кампанией и Россией, заявив, что они влияют на его способности как президента и его отношения с президентом России Владимиром Путиным.
«Путин сказал мне на встрече, он сказал, что это позор, потому что я знаю, что вам очень сложно заключить с нами сделку.Я сказал, что вы правы », – сказал Трамп.
«Пять семей»: сделали людей в Америке
Документальная литература о мафии – это не жанр, в котором требуется строгая документация и поиск звуков. Что делает Рааба таким замечательным, так это то, что он избегает легенд и подозревает анекдотические истории в пользу подхода Джо Фрайдейта, основанного на фактах, мэм. В 765-страничной книге ни один гангстер не «привязан» к чему-либо более глубокому, чем брелок. Читатели, рассказывающие о связях мафии с этим президентом или этим голливудским вождем, будут разочарованы.Фрэнк Синатра получил два первых абзаца, связи Джека Кеннеди с мафией – едва ли один пункт. Но почти все, кто должен получить должное, поступают, от Мейера Лански и Джо Валачи до «Донни Браско» и Джона Готти.
В этом и заключается задача Рааба: организовать груды материала, который он собирал за эти годы. Это книга, в которой рассказывается история 200 человек по имени Винсент. Все остальные кажутся Тони. По большому счету, Raab упрощает отслеживание с помощью бесценной стратегии именования.Вместо того, чтобы постоянно называть гангстера Энтони «Толстый Тони» Салерно или просто Салерно – в этой книге должно быть 15 Салерно – Рааб убирает кавычки во втором упоминании. Джордж Герберт Уокер Буш, познакомьтесь с Филипом Бенни Сквинтом Ломбардо.
Рааб делит свой репортаж на три части: одна посвящена истории мафии до 1970 года; второй о пробуждении ФБР и использовании новых законов RICO, кульминацией которого стал так называемый судебный процесс над Комиссией в 1985 году; и последний раздел, в котором изображены последующие судьбы каждой из пяти семей, или боргатов, как их правильно называет Рааб.Его оживленная история напоминает нам, что итало-американская мафия была создана Бенито Муссолини; Репрессии Иль Дуче против сицилийских мафиози заставили так много из них бежать к американским берегам. Быстрыми и ловкими движениями Рааб объясняет, как мафия была создана в 1931 году Чарльзом Лаки Лучано в качестве договора, урегулировавшего уличные битвы двух итальянских группировок.
Оттуда пролетают имена, выделенные жирным шрифтом. Том Дьюи, Фрэнк Костелло, Альберт Анастасия, Датч Шульц, Эйб Релес – вся банда здесь.”Пять семей” немного проседают, поскольку Рааб представляет поколение молодых прокуроров и ФБР. агенты, которые наконец пробудили правоохранительные органы от десятилетий сна, чтобы противостоять мафии в конце 1970-х. Но он добивается успеха, когда обращается к гангстерам, которых он знает лучше всего, тем, кто руководил упадком мафии в 1980-х и 90-х годах. Пол Кастеллано, Джон Готти и Сэмми Гравано оживают впервые за много лет, и Рааб рассказывает их историю точно и с энтузиазмом.